Лето 1907 года я с Лидочкой, Николаем Карловичем и бонной Александрой Егоровной Мерлекер, пожилой женщиной, которую мой брат, шутя, называл «страховкой после пожара», жили в Мартышкине, на берегу Балтийского моря.

Александр Иванович после Гельсингфорса уехал на юг, а потом поселился в Кесьме — родовом имении Ф. Д. Батюшкова.

20 июня 1907 года Ф. Д. Батюшков писал В. Г. Короленко:

«…Живу теперь в деревне с неделю, ничего не делаю, но на ногах с раннего утра. Выехал, получив телеграмму от Куприна, что ему живется „кисло“ в Гурзуфе. Съехались в Бологом, и вот мы в Кесьме, при весьма примитивной обстановке жизни, скудном продовольствии, восполняя припасы рыбной ловлей. Елизавета Морицевна очень старательная, скромная и заботливая хозяйка, с трогательной преданностью ухаживает за Александром Ивановичем и полным самоотвержением. Она немного прибрала его к рукам, и скоро два месяца, как он перестал пить (то, что за едой, конечно, не в счет, но здесь приходится его держать, так сказать, на порционных выдачах, и он пока не требует большего). Однако вместе с тем он, увы, и не работает. Физически очень поправился, ум по-прежнему острый и живой, но вдохновение не приходит, хоть что. Может быть, это полоса, через которую надо было пройти… Но он и не наблюдает — это уже худо. Что дальше будет, решительно не знаю. Мария Карловна у него неотвязно на уме. Бранит, но продолжает любить, а мне — невинно виноватому в разъезде — приходится расхлебывать и думать за других. Характер Александра Ивановича не из легких, а обстоятельства самые незавидные. Надо мне было уйти из журнала два года назад. Я это чувствовал, но смалодушничал. Теперь, хоть и отошел от журнала, но поздно. Увяз в какой-то тине…»^{122}

Влияние Батюшкова на Куприна было двояким: с одной стороны, Батюшков, профессор истории всеобщей литературы, старался познакомить Куприна с произведениями западной литературы, в особенности с французскими классиками — Мольером, Расином, Бальзаком и др. Произведения Бальзака Александр Иванович находил скучными, но любил Золя и особенно высоко ставил Мопассана — мастера рассказа.

Батюшков сообщал Куприну множество всяких сведений, необходимых Александру Ивановичу для работы, высылал нужные ему книги.

Но Батюшков считал, что художественное произведение тогда может считаться явлением искусства, когда оно не навязывает читателю авторской точки зрения; он стоял если не за полную аполитичность художественной литературы, то за сдержанную, сглаженную, академическую форму, исключающую публицистику и политические выпады.

Примером его влияния на Куприна может служить конец рассказа «Гамбринус». В этом рассказе Куприн хотел показать, как безобразно и жестоко смята, растоптана существующими условиями жизнь чистого душой музыканта Сашки.

Но когда Александр Иванович прочел последнюю законченную страницу рукописи, меня очень удивила фраза рассказа:

— Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит.

— Зачем эта фраза? — спросила я. — Она ведь совсем не вытекает из содержания твоего рассказа.

— Я сделал это для Феди, — ответил Александр Иванович^{123}.

В августе 1907 года Куприн вернулся в Петербург. Елизавета Морицевна поселилась в меблированном доме «Пале-Рояль», а Александр Иванович первое время жил у своего близкого друга — художника Щербова — в Гатчине.

Осенью 1907 года Куприн прислал для «Современного мира» рассказ «Мелюзга»^{124}. Его содержание он мне рассказывал раньше, и тогда Александр Иванович хотел назвать его «Половодье».

В ноябре этого же года неожиданно вошел к нам в столовую Куприн, как будто весело и непринужденно, с чемоданом в руке. Сел он на свое обычное место около обеденного стола. Рядом поставил чемодан.

— Вот, Машенька, я и приехал. Твой верный песик побегал, побегал и вернулся, — сказал он явно неестественным тоном.

Я молчала.

— Слышал я, что мое место занял сосиаль-демократ Иорданский, — продолжал Александр Иванович. — Но это неправда?

— Правда.

— Нет, неправда! Скажи мне, скажи, что это неправда, и даю слово, что я тебе поверю.

— Это правда, Саша.

Он молча встал, взял свой потрепанный старый чемодан и, слегка горбясь, пошел к двери.

Я смотрела ему в спину, и мне хотелось крикнуть: «Останься, Саша, останься!» Но гордость, обида не позволили этого сделать. В это время Елизавета Морицевна, которая лето жила у меня в Даниловском, была беременна.

В декабре 1907 года у меня обедали приехавшие из Москвы Бунины. Пришел и Куприн. Об этой встрече В. Н. Бунина вспоминает так: ^{125} «…мы с Яном поехали в Петербург в отдельном купе первого класса. Остановились в „Северной гостинице“, против Николаевского вокзала. Первым делом Ян позвонил по телефону М. К. Куприной, она пригласила нас к обеду, сказав, что у нее будут адмирал Азбелев и Иорданский, оба сотрудники ее журнала…

Редакция и квартира М. К. Куприной находилась в то время у Пяти углов. Нас встретила молодая дама, похожая на красивую цыганку, в ярком „шушуне“ поверх черного платья. Приглашенные: адмирал в морской форме, небольшого роста с приятным лицом, человек лет пятидесяти, и высокий, с темными глазами Иорданский, еще совсем молодой, — уже ждали нас…

За обедом разговоры шли все время на литературные темы, говорили о „Шиповнике“^{126}, который может убить „Знание“, так как там печатается главным образом „серый“ материал, а уход Андреева, действительно, может нанести удар этому издательству. Передавали, что Андреев сейчас в большой моде. Строит дачу в Финляндии, а пока живет широко в Петербурге, часто отлучается в Москву, чтобы присутствовать на репетициях „Жизни Человека“. Разговоры не переходили в споры, а потому мне было особенно приятно их слушать, — я впервые была в редакции популярного журнала, и при мне говорили обо всем свободно.

И вот среди такой мирной беседы раздался телефонный звонок. Мы узнали, что через четверть часа приедет Александр Иванович…

Ян начал было прощаться, — мы пили кофий, — но Марья Карловна нас удержала.

Вскоре в дверях, немного сутулясь, появился Куприн с красным лицом, с острыми, прищуренными глазками. Его со мной познакомили. Александр Иванович молча, грузно опустился на стул между хозяйкой и мною, неприязненно озираясь. Некоторое время все молчали, а затем загорелся диалог между Куприными, полный раздраженного остроумия. Глаза Марьи Карловны, когда она удачно парировала, сверкали черным блеском. Иорданский, уставившись в одну точку… не произнес ни единого слова. Он скоро ушел, за ним поднялся и Азбелев.

Нас Марья Карловна опять не отпустила, видимо не желая оставаться наедине с Александром Ивановичем. Конечно, бутылка с „коротким напитком“, как Куприн называл спиртное, осушилась быстро…

Ян, чувствуя, что Марью Карловну тяготит это свидание, стал настойчиво звать Александра Ивановича в разные места. Но пришлось довольно долго уламывать его. Наконец он соблазнился. Прощаясь, мы условились увидаться с Марьей Карловной через два дня у Ростовцевых.

Куприн просил Яна заехать с ним к Елизавете Морицевне, — она, — говорил он, — волнуется, как сошло свидание, а ей волноваться вредно, ибо она ждет ребенка. Мы заехали в „Пале-Рояль“, излюбленную писателями гостиницу на Николаевской улице, и застали Елизавету Морицевну на площадке, кажется, третьего этажа. Она была в домашнем широком платье. Увидав Яна, просила, даже взяла слово, что он привезет обратно Куприна. Ян обещал его не отпускать. И мы поехали дальше, побывали в каких-то ночных притонах, где я увидела мужчин с мрачными, испитыми лицами и женщин в ярких вызывающих нарядах… В длинном зале мы поравнялись с господином, одиноко сидевшим за бутылкой красного вина, Ян меня с ним познакомил. Это был Потапенко, поразивший меня сизо-бронзовым цветом лица. Куприн потащил нас дальше.