— Было бы любопытно посмотреть, что же такое Балаклава. Я часто проезжал мимо нее, но мне не приходило в голову там остановиться.
В середине ноября 1903 года Куприн заболел. Начались головные боли и какое-то общее недомогание. Но так как единственной болезнью, которую знал Александр Иванович, была корь (он перенес ее в детстве), то он и не верил, что может захворать по-настоящему. Меня все же беспокоило его состояние, и я просила его поставить градусник.
— Не стану мерить температуру, Маша, к черту градусник, — рассердился он. — Вот когда я лет десять — пятнадцать безвыездно проживу в этом туманном, паршивом Петербурге, то куплю себе калоши и зонтик, перестану быть здоровым мужчиной, превращусь в существо среднего пола, петербургского интеллигента-радикала, начну кашлять и чихать, как зараженная сапом лошадь, вот тогда я стану измерять температуру и говорить тебе: «А ну-ка, мать, натри-ка ты мне спинозу». А теперь у меня голова болит лишь потому, что долгое время я по ночам читал рукописи различных графоманов, бездарных, малограмотных авторов или хотя и грамотных, но безнадежно серых писателей, к которым за их гражданские чувства питает слабость Кранихфельд. Когда мозги, точно ватой, забиты этим хламом, то поневоле встаешь утром с тяжелой головой и противным вкусом во рту.
Вскоре после этого разговора я проснулась ночью от громкого голоса Александра Ивановича. Окликнула его, но он не ответил. Когда я подошла к его кровати, он лежал с закрытыми глазами и бредил. Я положила ему на голову холодный компресс. Он взглянул на меня, но не узнал.
Рано утром я позвонила доктору Жихареву. Это был пожилой, очень знающий врач и большой поклонник литературы.
С доктором Жихаревым мы встречались у Маминых. Приехал он сразу. Осмотрев больного, Степан Сергеевич заподозрил брюшной тиф, к тому же запущенный. Что болезнь запущена, меня крайне удивило. Ведь только несколько дней назад мы с Александром Ивановичем были в устричном магазине Денакса. Услышав от меня об устрицах, Жихарев сказал:
— Ну, теперь и сомнения нет! Ведь ни в одном ресторане сейчас нельзя найти черноморских устриц — они поражены какой-то болезнью, вызывающей у людей брюшной тиф.
Александр Иванович поправлялся медленно. Доктор Жихарев ежедневно навещал его и убеждал терпеливо лежать.
— Когда мне было особенно плохо, Маша, я хотел серьезно поговорить с тобой. Но я был слишком слаб и говорить не мог. В случае моей смерти прошу: во-первых, не носи траура — это ханжество. Затем исполни мою серьезнейшую просьбу, не поддавайся ничьим советам и уговорам, что такое поведение не принято и даже неприлично и мало ли что может наговорить больной человек в бреду. Но теперь я говорю с тобой в здравом уме и твердой памяти. И говорю потому, что перестал верить в то, что мой организм обладает исключительной крепостью и не поддается ни простуде, ни какой бы то ни было заразе. Эту веру болезнь моя поколебала, и разговор о смерти я считаю необходимым.
Нет ничего ужаснее, гнуснее, отвратительнее разлагающегося мертвого тела. И чем ближе человек, тем ужаснее видеть труп его. Давно кто-то из молодых медиков познакомил меня с тем взглядом, которым резекторы смотрят на чей бы то ни было труп. Кто и чем был раньше этот человек, не затрагивает их сознания. Так, например, когда умер государь Александр III, тело его должна была вскрывать целая комиссия профессоров военно-медицинской академии. Среди них находился очень известный немец-хирург. Когда комиссия прибыла во дворец, то дежурный адъютант встретил их словами:
«В бозе почивший государь император…» — «Где кадавр?»[14] — прервал его немец.
Вот, Машенька, во что с точки зрения науки превращается человек. Впрочем, живая собака лучше мертвого льва, сказал еще царь Соломон.
Все это рассуждение, Машенька, сводится вот к чему. Если мне будет суждено умереть раньше тебя, то, как бы я ни надоел тебе скучной и длинной болезнью своей, не бросай меня. В мои последние минуты держи меня за руку. Но как только все будет кончено, уходи от меня и не только не подходи близко — даже издали на меня не смотри, чтобы мое мертвое лицо не осталось у тебя в памяти. Все полагающиеся хлопоты передай посторонним лицам. Они со знанием дела организуют все в лучшем виде, совершенно так, как хороший повар укладывает на блюдо перед подачей на стол осетра. Я всегда любовался в хороших ресторанах, до чего красиво гарнирован холодный заливной осетр, лежащий на блюде. Кругом него перемешанные с зеленью цветы, вырезанные из свеклы, моркови, огурцов, а в рот его засунут большой пучок зеленой петрушки.
Так вот, таким образом опытные декораторы и меня уложат в гроб, окружив цветами и зеленью. Но только я прошу тебя, Машенька, сказать им, чтобы в рот мне петрушки не совали, это ни к чему. И затем уже последнее попрошу тебя. Не позволяй произносить никаких речей. Это тоже гнусный трафарет. Ежели бы покойник способен был услышать посвященные ему речи, он содрогнулся бы от их пошлости. Многие ораторы, которые не только не знали близко покойного, но даже вовсе не встречались с ним, почему-то будут обращаться к нему на «ты». Вот какой-нибудь учитель словесности подойдет к моей могиле, высморкается в грязный носовой платок, отхаркается и начнет: «Вот ты лежишь, а я стою, вот ты молчишь, а я говорю…» — и т. д. А если выступит литератор, то он захочет отличиться красноречием и сказать изобилующую красивыми образами речь, совсем такую, какую я передавал тебе незадолго до моей болезни, когда был на похоронах одного старого, давно забытого писателя: «Еще одна тяжелая утрата… Русская литература — это громадный могучий лес, среди исполинов которого мы различаем великие фигуры… Наряду с ними мы видим фигуры и более скромные. И вот перед нами в лице покойного лежит такое скромное дерево. Снимем же и перед этим скромным деревом с благодарностью шапки и скажем: „Да будет мир праху твоему, честный труженик“».
Последние слова Александр Иванович произнес уже смеясь.
Куприн поправлялся, но все еще чувствовал сильную слабость. Ощущение это для него, всегда физически очень крепкого человека, было непривычно и раздражало. Каждый раз он спрашивал у доктора Жихарева, вернется ли к нему прежняя сила мускулов, выносливость, быстрота движений.
— Сразу это, конечно, не приходит, — отвечал Жихарев, — а вот для повышения тонуса я бы порекомендовал вам хорошо действующее средство — немного вина. Ваш организм, приученный к алкоголю, несомненно, в нем сейчас нуждается. Что же мы выберем из вин средней крепости? Такие, как коньяк, исключаются. Мадера, портвейн, херес…
— Ах, херес, — прервал его Александр Иванович, — я часто думал о нем, но пробовать его как-то не случалось. В ресторанах почему-то его никогда не оказывалось, возможно, потому, что я хотел только настоящий испанский амонтильядо — в память Эдгара По и его рассказа «Бочка амонтильядо».
— Не знаете ли вы, Степан Сергеевич, где достать этот самый амонтильядо? — спросила я.
— Очень просто. На Невском в Милютиных лавках вы достанете все, что угодно.
И в самом деле, на другой же день я достала небольшую оригинальной формы бутылку хереса с этикеткой на испанском языке и заграничной пломбой. Распечатали мы ее в присутствии Степана Сергеевича. Он распорядился подать черный кофе, небольшие рюмки и вместе с Александром Ивановичем принялся за дегустацию. Херес обоим очень понравился.
— Да, после первого живительного глотка я сразу же почувствовал себя бодрее. Многие врачи придерживаются того мнения, что вино вредно и пагубно действует на мозг. Однако если бы Эдгар По, Гофман и многие другие были трезвенниками и аскетами, то неизвестно, стали бы они писателями. Как вы считаете? — обратился Куприн к Жихареву.
— Определенно утверждать что-либо трудно. Я, во всяком случае, не берусь.
— Меня же лично интересует вот какой вопрос, — продолжал Александр Иванович. — Если писатель вообще привык к постоянному употреблению вина и потом вдруг лишит себя вина, то, слышал я, он перестает писать. Я очень боюсь этого. А вот Маша считает, что я пью слишком много, и сердится на меня.
