Богданович в это время молча протирает очки, а я возьму первую попавшуюся под руку книгу и, чтобы совладать с раздражением, начну ее перелистывать. Уходя, Неведомский несколько раз, точно насос, сильно качнет мою руку сверху вниз (такая манера теперь в моде у интеллигентов) и скажет: «Что же вы не зайдете ко мне как-нибудь вечером? Поспорим». Как будто заранее известно, что, собравшись вместе, интеллигенты обязательно должны спорить. Вот потому-то я и предпочитаю общество клоунов, кучеров, борцов и людей многих других профессий обществу интеллигентов и литераторов.

А ведь такие редакционные совещания обязательны дважды в неделю. Значит, два раза в неделю мое рабочее настроение будет безнадежно испорчено. Как только, собираясь писать, я возьму перо в руки, в ушах у меня будет раздаваться: «Ретроспективный взгляд, ретроспективный взгляд… импрессионистское изложение…» И, отчаявшись в возможности работать, мы поедем с тобой, Машенька, на острова. Так может пройти вся зима. Когда же писать?

Однажды в начале зимы Александр Иванович рассказал мне, что случайно встретил на улице знакомого киевского журналиста. Тот уже несколько лет жил в Петербурге, но как-то нигде не мог прочно устроиться. Уезжая в столицу, он рассчитывал выдвинуться здесь на газетной работе, однако вскоре убедился, что даже в «Петербургском листке» требования, предъявляемые сотрудникам, более повышенные, чем в средних провинциальных газетах. Он перебивался с хлеба на квас и решил весной уехать в Чернигов, где, пишут ему, открывается какая-то новая газета.

— Мы долго сидели с ним за кружкой пива в маленьком ресторанчике у Пяти углов, — рассказывал Куприн, — и всячески ругали отвратительную мокрую, туманную петербургскую осень и серых, скучных людей.

Эта встреча навела меня на мысль написать небольшой рассказ о том, как провинциал-южанин, полный здоровья и жизнерадостной мечты «завоевать счастье», приехал в Петербург и как через несколько лет, разочарованный и ненавидящий Петербург, с опустошенной душой, уезжает на родину.

Рассказ Александр Иванович написал в несколько дней. По его словам, эта работа потребовала от него очень мало усилий. С торжеством показал он мне написанные им листки:

— Вот что пишу я о твоем любимом Петербурге. Это я пишу о себе…

Киевский журналист не умер, а благополучно здравствовал где-то у себя на юге. Но Александр Иванович закончил рассказ смертью героя, что должно было еще сильнее подчеркнуть его непримиримую враждебность к Петербургу.

Рассказу «Черный туман» Александр Иванович не придавал серьезного значения и ни в один из толстых журналов не дал его, а предложил только Миролюбову в «Журнал для всех». Но так как Куприн еще не был автором «Поединка», то Миролюбов вернул ему рукопись, сказав, что считает рассказ незначительным и слабым. И только в 1905 году «Черный туман» был напечатан в малораспространенном еженедельнике «Родная нива».

Надежда Куприна на то, что летом рукописей в редакцию поступит меньше, не оправдалась. Ангел Иванович очень переутомился, нервы его были напряжены до крайности.

Александр Иванович, сознавая до известной степени свою вину, принялся с большим рвением расчищать накопившиеся без него залежи рукописей и писем.

Не посоветовавшись со мной, Александр Иванович почему-то поспешил передать Михайловскому в «Русское богатство» написанный им в Крыму рассказ «Конокрады».

Вскоре вернулся в Петербург и Батюшков. Узнав, что рассказ Куприна передан в «Русское богатство», Батюшков обиделся, был недоволен и Кранихфельд, Богданович сдержанно молчал, хотя, по всей вероятности, его это тоже задело. Теперь редакция была в сборе, но бодрого настроения не было.

— Пора нам приступать к обсуждению плана на тысяча девятьсот четвертый год, — сказал однажды Ангел Иванович. — Скоро начнется предподписное время, нужно составить объявления, обсудить рекламу, посмотреть материал, которым мы располагаем, и подумать, о чем надо еще позаботиться, что и кому заказать.

В первый вторник октября 1903 года в редакции журнала «Мир божий» шло совещание. Обсуждали наступающий подписной 1904 год.

За большим столом сидели ответственный редактор Ф. Д. Батюшков, редактор А. И. Богданович, члены редакции В. П. Кранихфельд и А. И. Куприн, я — заведующая отделом переводной беллетристики и издательница журнала, все заведующие отделами и постоянные и близкие сотрудники журнала — совещание было расширенное.

Перед каждым стоял стакан крепкого горячего чаю.

О планах на будущий год докладывал Ангел Иванович Богданович.

— Объем журнала остается прежний, — сообщил он, — около тридцати печатных листов, которые всегда распределяются следующим образом: на прозу и поэзию — двенадцать — тринадцать листов, на остальные отделы (первый — «Внутреннее обозрение», второй — «Родные картинки», третий — «Иностранное обозрение», четвертый — «Критические заметки», пятый — «Общественно-политические и научные статьи») — шестнадцать — семнадцать листов. Приступим к обсуждению отдела прозы и поэзии. Роман займет три — три с половиной печатных листа, повесть — около трех листов, рассказы — три с половиной листа, переводная беллетристика — два листа.

Отдельно место для стихов мы выделять не будем, потому что в настоящее время стихов, которые заслуживали бы этого, нет. Бунин пишет редко, больше переводит, а модернисты нам не нужны. Стихи пойдут на подверстку, «на затычку». В первом полугодии дадим роман Потапенко.

— Опять Потапенко? — удивился Александр Иванович. — Неужели мы читателям «Мира божьего» не можем дать материал более свежий, молодой и талантливый!

— Позвольте мне привести вам один житейский пример, — ответил Ангел Иванович. — Наш читатель — это средний интеллигент, по большей части малоимущий. Его читательский обиход так же скромен и привычен, как и хозяйственный. Каждый день все мы обедаем. И обед с детства мы привыкли начинать с супа. Если же мы почему-нибудь лишаемся супа — это признак наступающей бедности. Итак, наш читатель привык начинать чтение журнала супом, каковым для него является роман Потапенко, и отсутствие старого блюда будет для него лишением.

Кранихфельд рассмеялся:

— Однако вы не слишком лестного мнения о Потапенко.

Я взглянула на Александра Ивановича и увидела, что он побледнел от негодования.

— Может быть, сравнение Ангела Ивановича и очень удачно, но я решительно против того, чтобы наш журнал открывался супом и чтобы этим супом был Потапенко. В начале литературного пути у него были талантливые, художественные вещи, но с годами он стал писать все небрежнее и слабее, а сейчас печатает по пятьдесят — шестьдесят листов в год в различных периодических изданиях. Какую же художественную ценность может иметь подобная литература? И разве у нас нет новых талантливых авторов?

— Однако не слишком ли строго, Александр Иванович, вы судите такого автора, как Потапенко? Желаю вам со временем достигнуть такого же литературного успеха, каким он продолжает пользоваться.

— Если мне предстоит то же самое, я, надеюсь, вовремя пойму это и перестану писать совсем! А если начну диктовать мои произведения стенографисту, тогда, Маша, плюнь мне в глаза и уйди от меня. Я — больше не писатель.

— В таком случае, — вставила я, — зачем же было отказывать Вербицкой?

— Как? И вы еще со своим мнением! — Ангел Иванович вскочил и неожиданно швырнул стакан в стену. Стакан пролетел над моей головой, ударился о стену и разбился. По светлым обоям потекли струи чаю.

Кранихфельд не мог удержаться и расхохотался.

Богданович отбросил ногой стул.

— Ноги моей здесь больше не будет! — крикнул он уходя.

Поднялся Федор Дмитриевич Батюшков и, после нескольких секунд молчания, сказал:

— По-видимому, наше редакционное совещание на сегодня закончено.

На другой день Богданович, как всегда, в обычное время сидел за своим письменным столом в редакции, внимательно просматривая корректурные листы.