Мне показалось, что его интересуют самые верхние этажи.

— Он там с самого утра, — обеспокоенно сказал Уколкин полковнику. — Боюсь, как бы не перенервничал.

Вартанов отрицательно покачал головой.

— Нет. Он мастер, во время работы всегда в форме. После — может психануть. Но во время работы — никогда.

— И пьет много, — продолжал Уколкин. — Слишком много!

— На пару лет его еще хватит, — не согласился Вартанов. — Сейчас он лучший из тех, кого можно найти в стране.

Уколкин недоверчиво хмыкнул, пожал плечами — он был явно не согласен с такой лестной оценкой неизвестного мне специалиста.

Прошло не меньше сорока минут с того момента, как мы въехали в этот переулок. Пока ничего не происходило. Уколкин развалился на сиденье и непрерывно травил какие-то сальные анекдоты. Вартанов морщился, но не перебивал. Мы с Кедровым молчали. Ожидание уже начало перерастать в тревогу.

Вдруг Уколкин оборвал на полуслове свою очередную плоскую шутку и как-то весь подобрался. По переулку в нашу сторону шли двое молодых парней, они разговаривали друг с другом, оживленно жестикулируя. Один из них держал в руке свернутые в трубку газеты. Когда они уже находились в двух шагах от машины, одна из газет выскочила из свертка и упала на тротуар. Парень подобрал ее, встряхнул, и они прошли дальше, продолжая беседу. Уколкин провел по лбу тыльной стороной ладони.

— Гордон с компанией вышли из Сандунов, — сказал он.

Меня охватило сильное волнение, да и все, кто был рядом, похоже, испытывали то же самое чувство. Беспокойство наше нарастало с каждой секундой. И вот наконец на улице показалась компания человек из восьми-девяти, среди них несколько женщин. Гордона я узнал сразу. Он был в короткой кожаной куртке светло-бежевого цвета и темно-коричневых брюках. Рядом с ним шагал тот самый эстрадный лев, о котором упоминал Уколкин. Его физиономия с ярко выраженными семитскими чертами еще сравнительно недавно часто появлялась на экранах телевизоров, и сейчас многие прохожие узнавали его, останавливались, глядели вслед.

— Черт! Слишком здесь многолюдно, — пробормотал Вартанов.

Повернувшись на голос, я заметил, что он сжал спинку моего сиденья с такой силой, что ногти побелели.

— Ну и славно! — ответил Уколкин. Он, казалось, вдруг обрел олимпийское спокойствие. — Паника нам как раз на руку.

— Случайно кого-нибудь может зацепить и… — Вартанов не успел закончить фразы.

Гордон подошел к первой машине, вытащил ключи из кармана, мигнули желтым повторители — сигнализация отключена. Он находился к нам спиной, и я отчетливо увидел, как натянулась на лопатках светлая кожа куртки, когда он взялся за ручку дверцы. Внезапно колени его подогнулись, он как-то странно вскинул вверх обе руки и стал медленно сползать на асфальт, скользя ладонями по гладкому кузову автомобиля. На бежевой куртке между лопаток появилось темное пятно.

Он уже почти съехал на мостовую, когда его компания, отпрянувшая было в начале падения, окружила его плотным кольцом. Многие люди на улице остановились, кто-то подбежал к «паджеро». Вдруг все, кто столпился около Гордона, бросились врассыпную. Возле джипа остались Аркадий и какая-то женщина. Она сидела около заднего колеса и обеими руками сжимала правую ногу чуть выше колена. Сквозь пальцы обильно сочилась кровь. Мне показалось, что на секунду я поймал удивленный взгляд ее широко раскрытых глаз. Она не кричала.

— Проклятье! — сквозь зубы прошипел Вартанов и стукнул кулаком по обивке дверцы. — Как чувствовал — зацепит!

— Я же говорил — пьет много! — плачущим голосом сказал Уколкин. — Смотри, смотри, сейчас уйдет!

Аркадий Гордон был еще жив. Он ухватился за никелированную подножку джипа и подтягивался, стремясь укрыться под машиной. Движения его были очень замедленны, силы почти оставили его.

— Ну давай! Давай же! — шептал Уколкин, постукивая ладонями по рулю.

На улице показались два человека в милицейской форме, они быстро бежали к машине Гордона. Им оставалось не больше десяти метров, когда Аркадий дернулся, как от удара током, пальцы его разжались и руки тяжело упали на асфальт. Я опустил голову — лицо Гордона в один миг превратилось в кошмарную кровавую маску, зрелище было не из приятных.

— Ну вот и все, — будничным голосом сказал Вартанов и хлопнул Уколкина по плечу. — Поехали отсюда.

Всю обратную дорогу до Снегирей мы провели в молчании — каждый по-своему переживал случившееся. Вартанов был замкнут, его лицо не выражало никаких эмоций, казалось, он думал о чем-то совершенно не связанном с событиями сегодняшнего дня. Уколкин же веселел с каждой минутой, в конце пути он даже стал что-то тихонько насвистывать себе под нос. Кедров был бледен и выглядел нездоровым.

Вопреки своим собственным ожиданиям, я не испытывал облегчения от того, что Гордон и Кучера ушли с арены. Вроде бы было неплохо, что исчезла непосредственная угроза нашему существованию, но логика событий неумолимо тащила нас на новый виток борьбы за контроль над золотым синдикатом. Я почувствовал себя усталым и разбитым. Жажда мести исчезала, но, увы, не бесследно — быстро и неотвратимо она перерастала в глубокое, тяжелое чувство вины. Достаточно было подумать о том, что не начни я свои поиски тофаларского золота и очень многие люди остались бы живы. Сколько еще смертей мне, возможно, предстоит увидеть? На мгновение меня охватил ужас…

Машина вкатила в ворота вартановской дачи, и голос полковника вернул меня к действительности:

— Ну-ка, собрались! Собрались! Нечего сопли распускать. Останавливаться нельзя, работы впереди — непочатый край! Сутки на отдых — и в Архангельск, пора мне с вашим грузином познакомиться. Вот с кого пример надо брать! — Он шутливо ткнул в бок лучащегося улыбкой Уколкина.

— Ух! Точно! Прямо камень с души! — подтвердил тот.

— Боюсь, ваша душа принадлежит уже не вам, — загадал загадку полковник и добавил: — Итак, Кучера и Гордон против квартиры, значит, два-один, пока мы ведем в счете.

С высоких старых берез Жаровихинского кладбища в Архангельске уже почти облетела листва. Тяжелые серые облака, гонимые порывами шквального ветра, быстро проносились над обнаженными деревьями, над могилами, на которых в избытке валялась пожухлая и мокрая от дождя кладбищенская мишура — бумажные цветы, венки, ленты и прочая дрянь. Оркестр играл плохо и как-то совсем уныло — музыка больше напоминала вздохи и сопение, чем красивые мелодии Шопена. Оркестранты промокли и замерзли, их красные, озябшие пальцы с трудом перебирали клапаны духовых инструментов, косой холодный дождь стегал по лицам, заставляя зажмуривать глаза.

Два красивых полированных гроба из какого-то дорогого дерева с латунной отделкой медленно плыли по «аллее славы» на плечах дюжих молодцов, затянутых в кожаные черные плащи, все они были в одинаковых черных очках. За унылым оркестром тянулась небольшая траурная процессия, состоящая из двух десятков очень хорошо одетых мужчин и женщин, в большинстве своем сравнительно молодых — около тридцати лет.

У ворот кладбища участников церемонии ожидало полдюжины роскошных автомобилей. Как я успел уже понять, верхушка архангельской «братвы» предпочитала «мерседесы».

— Ну и зачем? — спросил Кедров, обращаясь к Абашидзе. — Зачем ты нас приволок смотреть на дело кровавых рук своих?

Мы стояли на параллельной аллее, и скорбная процессия только что проплыла мимо. Жора вытащил руки из карманов насквозь промокшей куртки и повертел их перед Станиславом.

— Вымыл, Пилат, вижу… — Кедров поднял воротник плаща и надвинул ниже свою элегантную шляпу.

— Какая-то пародия на итальянские фильмы, — заметил Вартанов. — Очки темные, плащи, черт те что… Вчера только из пещеры вылезли…

— Сменив онучи на «Версачи» и предпочтя джин «Гордон» чаче… — выдал двусмысленную импровизацию Кедров. В последние дни он стал как-то истерично весел и обнаружил склонность к стихосложению.