— Оправдались… — уныло протянул Кедров.

— Не совсем, не совсем, — усмехнулся Вартанов. — Что так задержались? Рейс опоздал?

— И рейс опоздал, и приключение по дороге поймали, — ответил Уколкин.

— Да. Война! — заключил Вартанов и спросил серьезно: — Что дальше делать будете, молодые люди?

— У нас теперь путь один — до победного конца, — за всех ответил Кедров. — А вот ваша позиция мне лично не ясна.

— А позиция моя совсем простая, — улыбнулся Вартанов. — Я намерен помочь вам справиться с Гордоном.

— Почему? И на каких условиях? — спросил Уколкин.

— И это не сложный вопрос, — опять усмехнулся Вартанов. Положительно, он был в хорошем настроении. — Потому, что я намерен продолжать Володино дело, разумеется заняв его освободившееся место, и ваша компания меня устраивает больше, чем шайка Гордона. Соображаете лучше.

Насчет наших мыслительных способностей он явно переборщил. В данный момент это действительности не соответствовало. Мы вытаращили глаза на новоявленного мессию, не в силах произнести ни слова. Уколкин стал громко сопеть.

— Это вы от радости? — озабоченно поинтересовался у него Вартанов.

— Чушь какая! — взорвался Уколкин. — Что это еще за претензии?! Мы вас знаем плохо, и какое отношение…

— Самое прямое. И очень серьезное, — перебил его полковник. — Я в деталях знаю все, что касается проекта «Мираж». И совсем не потому, что ваши сейфы в Володином кабинете полностью сейчас выпотрошены. — Он потыкал большим пальцем правой руки куда-то себе за спину и хладнокровно продолжал: — По просьбе Володи я разрабатывал внешнее поле проекта — все, что связано с европейской задачей. На данном этапе именно это является ключевым звеном всего дела. Никто из вас не имеет нужных связей, ни тем более соответствующего опыта. А я имею. Кстати, ваши, к сожалению не состоявшиеся, командировки полностью готовились мною. Вы должны были встретиться с… не так ли?

Вартанов подробно сообщил нам с Кедровым о наших целях и задачах в Лондоне и Кейптауне. Сомнений не оставалось — он знал подробности проекта. Этой информации не было в документах, о ней кроме нас знал только Саманов.

— Вам без меня не справиться, ребятки. А вот у меня выбор есть — между вами и Гордоном.

Уколкин скривил губы в зловещей ухмылке и демонстративно провел рукой по левому борту пиджака, под которым, как я теперь знал, пряталась его «зондер-модель».

— Такой выбор — опасное занятие, — процедил он ледяным тоном.

— Да бросьте, бросьте! — сердито махнул рукой полковник. — Я вам дело предлагаю! Нечего здесь доморощенного Аль Капоне изображать!

Уколкин сник, плюнул в раздражении на пол. Лицо Вартанова, по которому пробежала было тучка, вновь прояснилось.

— Ну так как? По рукам? — Он опять широко улыбнулся.

Я с ответом не спешил, остальные тоже молчали. Кравцов с его потенциальными возможностями был, безусловно, моим козырем, но в данную минуту расклад не позволял определить истинный вес этой карты. Хотя в любом случае при таком противовесе Вартанову игра приобретала любопытную пикантность.

— Давайте сперва с Гордоном разберемся, — миролюбиво предложил Кедров. — А потом уже о приоритетах поговорим.

— Ну что ж, дело! — сказал Вартанов. — Это задача первоочередная, но не слишком сложная.

— Конечно, семечки! — ядовито произнес Уколкин. — Вот двое уже в этом убедились!

Он указал на трупы охранников.

— Не слишком сложная, — спокойно повторил полковник, пропустив мимо ушей уколкинское замечание. — И даже не слишком опасная, если все будете делать так, как я вам скажу.

Дача Вартанова находилась в Снегирях — километров сорок от Москвы по Волоколамскому шоссе. Добротный большой дом из мощных оцилиндрованных бревен располагался в центре участка площадью примерно с полгектара. Участок был огорожен высоким глухим забором и весь зарос колючей дикой малиной, среди которой возвышались десятка два огромных вековых сосен.

Дом, казалось, хранил атмосферу тех лет, когда был построен — атмосферу конца тридцатых годов. Все в нем: и мебель, и кухонная утварь, и многочисленные пыльные книги, и поблекшие, слегка пожелтевшие фотографии прежних обитателей — все было в возрасте почтенном, время остановилось здесь лет пятьдесят с лишним назад.

— Это ваше родовое поместье? — спросил я Вартанова, снимая с полки справочник «Вся Москва» за 1936 год.

— Отнюдь! — ответил Александр Гургенович. — Этот дом я купил у родственников генерала Клементьева пятнадцать лет назад.

Он устало опустился в массивное старое кресло и с безразличным видом наблюдал, как двое парней Уколкина таскают на террасу наши вещи из машины. Вартанов предложил нам с Кедровым пожить в его загородной обители те несколько дней, которые потребуются Уколкину для подготовки акции против Гордона.

— А вещи? Вообще — вся обстановка? — спросил Станислав, с любопытством озирая почти музейный интерьер.

— Все от прежних хозяев осталось. Хотел было поменять, да все как-то времени не хватало, а потом привык. Уютно здесь, спокойно.

Вартанов встал, потянулся.

— Ну что же, надо стол сделать — отметим приезд. Ребята, — крикнул он охране, — притащите дров из сарая и камином займитесь, ночи-то уже прохладные.

Пока парни разжигали камин, а Кедров с Вартановым занимались закуской, я с разрешения Александра Гургеновича осматривал дом.

Первый этаж состоял из террасы и трех больших комнат, две из которых отапливались голландской печкой, выложенной голубыми с белыми звездочками изразцами, а в третьей был камин из темно-вишневого кирпича с медным раструбом дымоуловителя, совсем тусклым от времени. В комнате с камином стоял небольшой черный кабинетный рояль, на нем лежал пухлый альбом в переплете из рыхлого синего бархата. Стряхнув пыль, я раскрыл тяжелый том.

Меня всегда поражало качество старинных фотографий. И даже не техническим совершенством изображения, хотя и этот аспект достоин удивления. Большинство снимков начала века, которые доводилось мне когда-нибудь видеть, несли на себе печать высокого мастерства подлинных художников. Я о портретах, разумеется. Репортажная съемка в то время переживала свое детство, а вот портреты сильное впечатление производят.

Лица, глядевшие на меня с коричневатых тонированных снимков на плотном картоне с золотым тиснением, были симпатичны. Старые мастера уважали своих клиентов — и ракурс, и свет, и поза подчеркивали прежде всего одухотворенность, интеллект. И парадная ряса священника, и его великолепное, вероятно наградное, распятие, и блестящий мундир офицера, и ордена, и элегантные трости и шляпы — все это бросалось в глаза уже потом, но сначала — лица, а особенно — глаза. Было в них и достоинство и ум, и смотреть на них было приятно. Я медленно перелистывал альбом.

Подписей почти не было под фотографиями, а те, которые были, значили для меня очень мало — отдельные буквы, иногда город, иногда год. Последний снимок в манере старой школы был сделан в Одессе, в 1918 году. Два офицера стояли, опираясь на эфесы шашек, и смотрели прямо в объектив. В их глазах была усталость и злость.

Дальше в альбоме шли скверные, мутные фотографии тридцатых годов — здесь уже интерес представляли комбинации кубиков, шпал и ромбов в петлицах гимнастерок и количество аляповатых советских орденов. Серые лица персонажей имели выражение одинаковое и не запоминались.

— И никого уже нет… — произнес у меня за плечом задумчивый голос.

Я вздрогнул — Вартанов подошел совершенно неслышно. Он открыл чуть скрипнувшую крышку рояля и легко прикоснулся к желтоватым, с мелкими трещинками клавишам слоновой кости. «Bekker» — разобрал я черные буквы на тусклой бронзовой дощечке.

Александр Гургенович пододвинул стул и сел за инструмент. Его небольшие, с короткими пальцами руки уверенно легли на клавиатуру. Мелодия старинного романса заполнила комнату.

— Белой акации гроздья душистые вновь ароматом весенним полны… — негромко напевал полковник приятным баритоном.