Ансамбль этот занюханный собрал я на берегу речки, на фоне скал. Разрядились в перья, в бубны лупят, песни горланят. Я им конкурс во Франции пообещал. Отщелкал пленку, если получится — посмотрите.

А места там, ребята, красотища! Я когда еще летел, оценил. Горная тайга — Швейцария прямо, как на этикетке шоколада. Куда там Чукотка! Плешь по сравнению с шевелюрой. Поедем, оттянемся — ух!

— Слушай, ты, фотограф! Ты про прииски что-нибудь узнал? — Степаныч присел у холодильника, очередную флягу пива осторожно добывал.

Лицо Гольцева стало серьезным.

— А вот с этим, отцы, туго. И поил я их, и журналистский интерес проявлял — стена. Только…

— Нет, вы посмотрите на этого Лепорелло! Тут не знаешь, куда вьюн положить, а он там пейзажами любуется. — Я от злости селедкой поперхнулся.

— Елки-палки! Да я, чтобы сведения добыть, даже тофаларку трахнул. Пожилую, между прочим!

На секунду мы ошарашенно замолчали.

— Ну и как? — первым нашелся Мишка.

— Я же говорю — ничего. Только…

— Я спрашиваю, бабушка как? Жива осталась?

— А ну вас к черту! Рискуешь для общего дела, а они…

— Ладно, Штирлиц, мы молчок. Сняли шляпы. Продолжай.

— Так вот, ничего про золото они не говорят. Только боятся сильно.

— Говорить боятся?

— И говорить, и ходить в те места боятся. Баба эта болтала — вроде как бы заклятье на этих приисках. Людей там уйма погибла. В разные времена. А душа того, кто из-за жадности помер, из-за золота то есть, век не успокаивается, призраки там, значит, обитают. В подпитии тоже какую-то чушь несут. Злыми сразу становятся, я бы сказал, с ненавистью о золоте говорят. Оно и понятно: на твоей земле живые деньги лопатой гребут, а тебе — шиш. Будешь агрессивным. Про лагерь никто толком не помнит. Вроде — был. Но я же говорю, что они и до сорока редко доживают, кому ж помнить? Была там, правда, одна старуха. Самый древний экземпляр на все три поселка. На вид ей — лет сто. А на самом деле — хрен его знает, националы быстро стариками становятся. Я к ней подкатился, раскрутить хотел, так она вообще с придурью оказалась.

— А ты б ее…

— Вам бы все поржать. А мне не до смеху было!

— А что старуха?

— Я к ней и так и этак — про прииски ничего не сказала. А только посмотрела вот так. — Гольцев неприятно выпучился на Мишку. — И говорит, что ты, мол, сюда скоро вернешься и здесь погибнешь! Во ведьма, а?

Гольцева передернуло, он быстро выпил стакан пива.

— Да брось ты херню всякую переживать!

— Не, страшная бабка! Ну, короче, похоже, что нет там никого, на приисках этих. Призраков проигнорируем. В целом места исключительные. Вот пленку проявлю — увидите.

— Понравилась Тофалария?

— В горах — класс! А городишко — дрянь, опасный городишко.

— На приключение нарвался?

— Я-то нет. Когда обратно уезжал, аборигены рассказали, двух покойников выловили из Уды. Примерно за неделю до моего приезда. Прямо в центре города, у моста. Какая-то шпана их отделала, как Бог черепаху. Местная сенсация.

— Подумаешь, двух. В Москве каждый день поболе будет.

— Так городишко меньше Митино. Маленький, а заблудился я по приезде. Мне на Пролетарскую нужно, а там этих Пролетарских — первая, вторая, пятая, десятая… Запутался. У бича вокзального спросил, как раньше улицы назывались, он пошел перечислять: Первая Жандармская, Вторая Жандармская. Гнилой городишко.

Закончил Игорь свои похождения описывать, я свою мысль о перенесении сроков экспедиции изложил. Все готово, чего тянуть? Если с Соколовым сумеем договориться — зеленый свет. Все неожиданно легко согласились, у всех со временем проблем не возникало.

В Новосибирск я позвонил на следующий день. Соколова не было, он уже в полях находился. Трубку взял Карманов Женя — начальник отряда, тоже из старых знакомых.

«Да, конечно, приезжайте! Решим что-нибудь с вертолетом. Не нашим, так с пожарными забросим — свои везде люди. Нет проблем. База партии — поселок Кирей-Муксут. Нет, в город заезжать не надо. От вокзала иногда автобус ходит, а лучше частника возьмите. Километров девяносто, дорога вверх по Уде; часа за три доберетесь. Ну что привозить — известно что. Ждем, ждем. Через неделю? О’кей! Конец связи».

Гольцев фотографии принес. Занятные, надо сказать, кадры! Шаман в перьях, с бубном, очень благородное лицо. Тофаларки в национальных костюмах, хм, пожилых не видать. А вот — старухи. Без национальных костюмов на фоне бревенчатой стены.

— Которая ведьма-то? Справа… Есть, есть что-то жуткое в глазах. Да не дергайся, Игорек, шучу! Кадры, кстати, весьма, весьма… Для первого раза вообще — шедевр. Может, профессию сменишь?

Ну, все! Через несколько дней — по вагонам. На две недели раньше отпускного срока. Со Стариком Державиным договорился неофициально, в форме взаимных обязательств — интеллигентные же люди. Раньше выйду, раньше вернусь. Вернусь ли? Нехорошие мысли в голову лезут. А все же правильный отрыв, чувствую, своевременный.

Кудрявый с юношей, значит, того, вне игры. Сколько уже трупов возле этого дела? А мне все кровавые мальчики не снятся, мук Раскольникова совсем не испытываю. Господи, каким я циником становлюсь, самому неприятно осознавать! Правда, если от Джучи-хана начинать отсчет, то все это не трагедия — статистика. Да и нет такого человека, который бы знал, сколько душ за бирюсинским золотом. Самому бы счет не пополнить.

Степаныч меня на встречу вызвал. На Лубянку. Не в кабинет, конечно, не повесткой. У памятника Воровскому встретиться предложил, в два часа дня. Есть такой странный монумент недалеко от Большого Дома. Около него иногда забавно постоять, понаблюдать. Коренной москвич ко всему привычен, равнодушно мимо проходит. А на приезжих, особенно на тех, кто впервые это чудо монументального искусства видит, очень сильно действует. По моим подсчетам, столбняк человека охватывает от семи — десяти секунд до трех минут. К особо впечатлительным гостям столицы и кондратий может подобраться.

Уж больно поза раскованная у заслуженного революционера и выражение лица неописуемое. В учебнике патопсихологии нечто подобное я встречал, что-то связанное с поражением двигательных центров. Но то — специальная скучная литература, а здесь натуральный пример, воплощенный в бронзы многопудье и слизь мраморную.

Стою я у раскоряченного большевика, испуг и оторопь на лицах граждан с интересом отмечаю. А вот и Степаныч подошел. Лицо озабоченное, взгляд напряженный. Нехороший какой-то взгляд.

— Привет, Серж! Про Гришина уже слышал?

— Ну, сидит Серега. Новенькое что-нибудь?

— Не сидит уже. Лежит. Похороны через два дня.

— Да ну? В Бутырках, что ли, заморили? — Черт, как противно все это разыгрывать.

— Не в Бутырках. Из Бутырок выпустили, а возле дома убили на следующий день.

— Ты с теткой говорил?

— Тетка в больнице. Инсульт. У меня знакомый майор из следственного сегодня был утром, разговорились. Я Гришина специально не упоминал, он сам про дело с золотом рассказывать стал. Наши, оказывается, участвовали, статья-то — будь здоров! Это — про вьетнамцев. А Серега случайно попал — через покупателя.

— Да знаю я. Игорь рассказывал.

— Ни черта ты не знаешь. Вьетнамцы — это одно. У Сереги песок нашли? Нашли! Дело в отдельное производство выделили. Наши должны были вести! Понял? А вмешался кто-то из Прокуратуры Союза. Союза! Дело передали на Петровку. Оттуда — зачем-то в прокуратуру. Следователь прокуратуры — бах! — выпустил Серегу под подписку. На следующий день его чикнули в подъезде. Дело по убийству — опять ведет Петровка. Где дело по золоту? Нет дела по золоту! За отсутствием подозреваемого. За полным и окончательным отсутствием.

— Да, дела…

— Я тебе вот что скажу. — Степаныч понизил голос. — В Мосуправе бригада готовится по этому делу. Уж больно все белыми нитками шито. Гришин сам по себе — мелочь. Убрали, чтобы лишнего не сболтнул. Но все дело в том, что не первый это случай.