— А… — разочарованно протянул Абашидзе. — Понимаэм. Благотворительность!

— Верно, — кивнул Саманов. — Вот этот самый благодетель входит в узкий круг тех лиц, кто реально определяет истинные ценности на нашей многострадальной планете. Обычно они скрываются в очень густой тени, этот — исключение, infant tarribal этой когорты. Среди тех, кто на порядок ниже, многие с жестом выскакивают к рампе, но Сорос — единственный из настоящих, кто позволяет себе подобное. Он самый мелкий из них, но все же он способен колебать мировой рынок золота в пределах полутора процентов. Сам, руководствуясь собственными прогнозами и интересами. Надеюсь, вам становится понятен размах?

Саманов бросил на стол еще четыре снимка.

— Взгляните теперь на эти лица. Вряд ли вы когда-нибудь увидите их «живьем», так что смотрите внимательно. Вот этот контролирует около девяноста процентов легального рынка необработанных алмазов, вот эти — такую же долю теневого.

Он помедлил, давая нам осознать важность сказанного.

— С сегодняшнего дня, — голос его приобрел не свойственную ранее торжественность, — мы вторгаемся в сферу жизненных интересов подлинных властителей мира. И если мы сумеем выбить хотя бы десятую долю процента из этих монстров…

— То наши имена навеки войдут в энциклопедию мировых афер! — завершил я за него таким же торжественным тоном.

Абашидзе, уловив наконец суть, весело, от души захохотал. Смех его был заразителен — подхватили все присутствующие.

Отсмеявшись, Саманов закончил:

— Послезавтра Сергей Александрович на несколько дней отбывает в Лондон, а Станислав Михайлович — в Кейптаун. Результаты их командировок крайне важны, поэтому соберемся все здесь, ориентировочно двадцать восьмого сентября. Это все, желаю хорошо отдохнуть.

Все разошлись. Кедров отпустил БМВ, решили пройтись пешком. Был теплый, пасмурный вечер, на асфальте стояли лужи после недавнего дождя. Разговаривать не хотелось. Последние дни работали в таком темпе, что несколько свободных минут воспринимались как великое благо.

Было приятно просто идти по пустому, тихому переулку.

— Ты знаешь, какое завтра число? — нарушил молчание Стас.

— Одиннадцатое, послезавтра летим, — раздраженно откликнулся я.

Очарование спокойной тишины исчезло.

— Я не о том. Старик всегда отмечает этот день. Он тебе не рассказывал?

— Говорил, ну и что?

— А в этот раз — ни полслова. Странно! Мог бы и собрать накануне отлета.

— Сегодня и собрал.

— Нет, это не то. Странно. Какой-то он странный последние дни.

— Что ты заладил — странно, странный! Крыша от напряжения поехала, вот и странный. Такая нагрузка в его-то годы!

Кедров пожал плечами, снова замолчал. На том и расстались.

Стас позвонил мне на квартиру в Сокольниках часов в шесть вечера следующего дня. Голос его дрожал, он был явно на грани срыва.

— Сергей! Приезжай немедленно к Саманову!

— Что произошло?

— Старик застрелился!

Так! Я бросил трубку и выскочил из квартиры. Через полчаса отчаянной езды, еле вывернувшись из-под грузовика на Сущевке, я подогнал машину к дому на Новослободской. Народу в штаб-квартире было уже порядочно. Суетился, покрикивая, Уколкин.

— Где? — спросил я у него.

Уколкин взял меня за локоть и молча потащил в кабинет. Там уже были Кедров и Абашидзе.

Саманов сидел в рабочем кресле, грузно навалившись вперед, на стол. Глаза были открыты, но в помутневшем взгляде уже не было проницательной твердости старого снайпера. Руки с тяжелыми кистями были безвольно опущены вниз. Рядом с креслом валялся старый массивный пистолет с длинным стволом.

— Парабеллум, девять миллиметров, — сказал Уколкин, показывая на оружие. — Старик был неравнодушен к железкам времен войны.

— Куда он?

— В сердце. Не трогай ничего. Сейчас из прокуратуры приедут.

— Уверен, что он сам?

— Абсолютно.

— Почему?

— Никто не знает. Возможно, из-за болезни.

— Он был болен?

— А ты не знал? Уже год, как диагноз поставили. Молчал, не жаловался, но морфий потихонечку колол, я сам ему доставал.

— А точно сам?

— Ну я же сказал…

— Ну, сейчас начнется! — Кедров присел на стол рядом с монитором, обхватил голову руками. — Гордон, сволочь, уже давно на сторону смотрит. А других сколько! Старик много фишек только сам передвигал. Катастрофа! Кошмар!

— Не скули, Стас! — оборвал я его. — Из такого дела хоть кому трудно будет выйти.

— Не, бойня сейчас начнется! Куда мы без него!

— Ну ладно, иди водички попей! — посоветовал я и обратился к Уколкину: — Какие-нибудь письма, распоряжения нашел?

— Да вроде не было ничего. Я первым приехал, меня Толик вызвал, спортсмен. Подчиненный мой бывший, субординацию соблюдает. Все материалы по «Миражу» у меня в машине, диски и все остальное — тоже. Ты спускайся вниз и жди. Я с прокурором разберусь, вместе и поедем. Кедров-то прав! Соглашение придется заключать, делиться, значит. Вот только я не пойму — чего это он здесь нацарапал? — Уколкин кивнул на стол. — Ты не в курсе? То ли шифр, то ли год…

Я уже давно заметил. В курсе я был, в курсе. Но молча пожал плечами и пошел вниз, к белой уколкинской «Волге».

Я спускался по лестнице, по гулким, пустынным пролетам, оборачивающимся вокруг зарешеченной шахты старого лифта, и перед глазами у меня маячил длинный, голубой с разводами листок настольного календаря, так похожий на листок чековой книжки.

На веселом голубом поле под маленькой черной надписью «11 сентября 199… года» аккуратно были выведены синим китайским карандашом две цифры «52». Я полагал, что знаю, что это за счет.

Известие о смерти Саманова облетело всю страну с быстротой молнии. В течение трех дней из самых дальних уголков бывшего Союза в Москву прибыли около полусотни человек — верхний слой руководства золотого синдиката. Только теперь до меня стал доходить настоящий масштаб этой организации и личности самого Саманова. Телеграммы с соболезнованиями поступали из самых различных сфер — и от крупных чиновников госаппарата, и от общества «Мемориал», и от новоиспеченных депутатов и руководителей скороспелых политических партий. Для непосвященного человека этот поток мог показаться явлением необъяснимым, учитывая тот факт, что покойный никаких государственных или общественных постов не занимал и широкой публике был абсолютно неизвестен. Да и для многих, кто так или иначе был связан с организацией Саманова, настоящий уровень авторитета и влияния этого человека стал ясен только теперь, после его гибели.

Находясь в самом центре событий, связанных с этим печальным обстоятельством, я успел заметить, что многие контрагенты синдиката даже не подозревали, что они работают в одной упряжке, — все знали, чья рука держит кнут, но практически никто не мог перечислить полный состав участников забега.

Саманов обладал безусловным талантом организатора: созданное его волей и разумом детище работало практически безупречно, но… только пока он сам держал все нити управления. Пуля, выпущенная из старого германского ствола, разом все изменила.

Встречаясь с прибывающими на похороны гостями, за приличествующими моменту скорбными словами и выражениями лиц я угадывал то нервозность и растерянность будущей жертвы, то оскал почуявшего свободу крупного хищника, то шипение ядовитой твари. Многие были настроены весьма серьезно — нешуточная борьба за куски самановского наследства готова была развернуться со дня на день.

А наследство было поистине огромным. Фактически не было на карте бывшего Союза такого золотоносного района, где бы не работали люди Саманова. Как пояснил мне Кедров, Бирюсинские прииски были далеко не самым прибыльным и крупным предприятием синдиката. Просто они являлись точкой отсчета, историческим рубежом, и Саманов испытывал вполне объяснимое чувство ностальгии по этим мрачным местам.

Народ все прибывал и прибывал. Делегатов, не имеющих собственного приюта в Москве, мы размещали в отеле «Можайский» на Минском шоссе, в двух шагах от Кольцевой автодороги. В этой гостинице и было решено устроить поминки.