Литмир - Электронная Библиотека

Едва супруги включили запись воя Мэри, Серый переставал отвечать. Он точно улавливал обертоны, тонко различал звук, его природу. Каков!

Мягкое лицо Дирка светилось неподдельным торжеством, он гордился талантом Серого.

— А зимой Джеф получил спектральный анализ звука. Прибор рисовал звуки. И не только основной тон, но и гармоники, за счет которых создается окраска звука. Разнясь числом и интенсивностью, они делают звук гитары отличным от звука той же частоты на фортепьяно. И звук-анализатор показал — живой голос Мэри отличался чуть-чуть от магнитофонного этими вот гармониками. Теперь его задача сводилась к изучению, как выразился он, «иностранного языка» без словаря и пособий. В первое же лето записал он около двухсот пятидесяти образцов воя Серого гиганта, а в следующем году добавил еще четыре тысячи записей голосов уже троицы волков. Отмечал Джеф и поведение во время воя. После анализа сонограмм проступали различия: огромное разнообразие в характере тоновых спадов, продолжительности звуков, фразы в целом, — их гармонические особенности индивидуальны у каждого зверя.

Дирк говорил так, будто готов был сменить свою профессию. Но Андрей-то понимал, его друг только компенсировал себя выходами в иные измерения, хоть и далеко не безразличные ему. Еще сказывался и неистраченный пыл юности, эту черту Андрей знал и за собой. Потому такая дотошность в рассказе Хорена имела особую убедительность. А тот продолжал:

— В голосе Серого присутствовало пять гармоник, а у двух других волков — от двух до четырех. Волки, несомненно, отличают членов стаи по голосам. Моего приятеля трогало, что Серый не переносил одиночества, когда Джеф и жена его уходили, он метался по загону и выл, так воет волк, отделенный от стада. Но еще одну маленькую историю доверил мне Джеф. Однажды пойманный волчонок, поранившись, погибал в загоне. А взрослый волк в соседнем загоне издавал меланхоличный и очень красивый крик — вроде плача. Крик поднимался до верхней ноты «до», держался так секунды две, а затем резко скользил вниз на четыре-пять нот. За этим понижением тона следовало еще такое же резкое, в целом более чем на октаву, — печальный звук одиночества.

Дирк умолк, потом спросил:

— Вам не казалось, Андрей, и океан начинен уймой голосов? Мы просто еще недостаточно акустически вооружены, чтобы внимать ему с полным пониманием, которого он безусловно заслуживает.

Когда пришло известие о гибели Хорена, вспомнился и этот долгий, ни с каким иным не сравнимый вечер.

— Может, — сказала Наташа, — может, если б в ту пору мы очутились в тех краях, все б сложилось иначе. Дирк умел вслушиваться в самые невероятные голоса, но, наверно, еще не научился понимать те, что остерегали его. Самые отважные часто по-детски беззащитны…

5

Сухой осенний лист, разъяренно красный, кленовый, облетев с невесть какого дерева, дружески прильнул к щеке Андрея.

Он пешком шел ранним сентябрьским утром по Невскому, с вокзала в «Европейскую», старую, добротную гостиницу. Тот же ветерок, что припечатал к нему открытый, как дружеская ладонь, лист, обдал запахом чистой речной воды. И, быть может, впервые Шерохов догадался — Ленинград подкупает его и своей причастностью к извивам речного, а там, глядишь, и морского духа; на многих перекрестках он удивлял будто неожиданными разворотами.

Андрей вертел в руках кленовый лист и ловил себя на том, что рад новой встрече с этим всегда чуть поддразнивающим его воображение городом, хоть жить тут приятно было ему лишь наездами: уж он-то, Шерохов, ощущал себя коренным москвичом, основательно вросшим в землю еще Петровских времен заповедника, младшим братом дерева Шата.

Но едва ступал он на землю Ленинграда, что-то русалочье появлялось вкруг него, хоть и мог он в этот момент идти по гладкой мостовой Невского проспекта. Ведь у каждого завязываются свои связи, если на то придет охота, даже с местами вроде б и давно уже общеизвестными.

Теперь Андрей шел, тихо напевая, через плечо у него висела настоящая индийская сумка, только без затейливых украшений, — подарок Дирка Хорена. В ней кроме пижамы, записных книжек, бритвенного прибора лежала статья Никиты Рощина. Нынешним же вечером в старинном ампирном особняке родственного института предстояло обсуждение ее и еще нескольких работ нового сборника. Потому-то Шерохов и очутился на Невском — в институте ждали и его выступления. А он пока что шел неторопливо, тихо напевал, будто вовсе никогда и не был обязан размышлять о серьезных материях, как и положено ученому мужу.

Сейчас он склонен был подтрунивать над собой, приметив свое несколько парящее надо всем привычным состояние. Не так уж часто, особенно в последнее время, мог он позволить себе находиться в таком «свободном полете». «Ах, да, — сыронизировал он в собственный адрес, — разве можно забыть подчистую свою собственную профессию давних времен — летчика…»

А на Невском меж тем хозяйничали раздобревшие на городских харчах голуби и, будто не замечая их, по мостовой сновали вороны. Вдруг появилась маленькая, щупленькая дворничиха в широком темном мужском пальто и в вязаной синей шапке с помпоном, она воинственно размахивала метлой, идя навстречу одинокому путнику, будто собираясь заодно с мусором смести и его.

Андрей поздоровался с ней, чуть ли не подмигнув метле, мгновенно вспомнив о всех возможных ее превращениях на манеже в руках Амо. В одиночестве не проживешь даже вдали от друзей, что-нибудь да напомнит об их присутствии.

Но, видимо сочтя гримасу встречного высокого мужчины в спортивной куртке за признак легкомыслия, хмурая женщина только осуждающе покрутила головой, на миг приостановившись. Андрей прошел мимо нее, радуясь утренней тишине и остающемуся позади шорку метлы.

Он знал уже, как, войдя в номер, вскоре обязательно услышит по телефону мягкий, низкий голос Никиты Рощина. И тут Андрей подумал о том, что он, Рощин, сильно смахивает не только наружностью своей, но и некоторыми чертами характера на Дирка Хорена. Сходство это Андрей заметил давно и сразу, как только перед первой их совместной экспедицией свел знакомство с ленинградским ученым, но тогда этому не придал значения. А теперь, когда Дирка не стало, оно, это сходство, проступило отчетливее и как-то беспокоило: и притягивало больше к личности Никиты Рощина, но и вызывало острую тоску.

Было в нем то же сочетание будто бы несколько небрежного отношения к своему облику и неуловимое изящества в манере одеваться, даже в жесте. Тот же скрытый юмор, внезапно, почти всегда неожиданно обнаруживавший себя. Отличало его, как и Дирка, пристрастие к кропотливой лабораторной работе и желание участвовать в экспериментах в океане, интерес к исследованиям в смежных областях океанологии, в любой момент из доктора наук он и превращался в жадного ученика… Но Хорена-то ему, Андрею, никогда больше не услышать, не увидеть.

И теперь безотчетно стал напевать он едва слышно невесть когда полюбившиеся строфы «Элегии». Но ведь и Наташа не слыхала, чтобы Андрей, даже забывшись, напевал. Он многого еще стеснялся в себе, — может, оттого, что мальчишкой был застигнут войной, а не изжитое в юности не оставляло, вдруг и вырывалось наружу. Лишь возвращение к давним друзьям, заочные свидания с ними, какие разрешал себе порой, вызывали иной раз желание словом, мелодией коснуться заветного. Случалось такое во время одиноких прогулок.

Он шел по самой людной улице в совершенном безлюдье, медленно, чуть укорачивая шаг, и сам вслушивался в слова — обретали они как будто и не известное ему доселе значение.

Зачем вы начертались так
      На памяти моей,
Единой молодости знак,
      Вы, песни прошлых дней!
Я горько долы и леса
      И милой взгляд забыл, —
Зачем же ваши голоса
      Мне слух мой сохранил!
92
{"b":"216075","o":1}