Наташа и не знала, кто на самом деле собирал ту бруснику.

Но и сейчас она, пока с перерывами поила Амо — так просили врачи, — и «повела» его на большую поляну, где росла брусника.

— Только вышел наш Слава с лукошком, чтобы собрать для Амо брусничку, наклонился, стал обирать ягоду, отделяя ее от маленьких толстокожих листочков, зеленых-зеленых, как вдруг услышал — вроде б кто из леса выходит, шумно продираясь сквозь кусты. И тоже к поляне.

Слава-то как раз в этот момент для удобства, чтобы легче собирать было ягоду, стал на колени. А тут поднял на шум голову и видит: огромный медведь с другой стороны полянки стал вдруг на задние лапы и смотрит, кто это в его владения проник, такой-сякой. Слава не из робкого десятка, но сразу и он опешил, пожалуй, испугался малость. А медведь спросил, голос у него не совсем нашенский — человеческий, но вроде б басовитый: «Кто ж осмелился тут шастать?!»

Наташа видела, как внимательно глядел на нее Амо. Его глаза полны были детского доверия и покоя. И у нее подступил к горлу комок.

Беспомощность все более одолевала Амо, голова нещадно болела, онемели стопы ног, левая рука, и несколько дней он ничего не мог проглотить, кроме спасительной брусники, ото всего другого его выворачивало.

Но сейчас в глазах его сквозила доверчивая безмятежность, он будто и сам вышел на полянку. Она продолжала:

— «Не смей собирать бруснику! — взревел медведь. — Тут моя полянка и моя ягода».

Слава ответил. Голос его немного дрожал, хоть он и смелый парень. Только смелым был он, когда ходил стенка на стенку мальчонкой в своем Архангельске, а тут уж не человек перед ним, зверина могучая. Так вот Слава и говорит:

«Мой друг Амо очень сильно приболел, и брусничка ему спасительница, я не для себя собираю, для него».

«А что за человек твой Амо?»

И тут Слава порассказал, как это наш Амо дружил с разными зверями и птицами, а в цирке к нему привязался молодой медвежонок. А едва он простыл, тот мишка, Амо за ним ухаживал, дежурил по ночам, хотя и не был дрессировщиком, только шутки шутил на манеже, поблизости от медвежьего детеныша. Внимательно выслушал Славу медведь, махнул лапой и ответил:

«Бери хоть всю бруснику да передай своему дружку Амо, чтобы, как выздоровеет, приезжал сам ко мне брусникой лакомиться, я приглашаю его». И повернулся спиной к Славе, исчез в лесу.

— А что же Слава, после того, поторопился уйти? — спросил Амо.

Но слово «поторопился» никак ему не давалось, он дважды в нем споткнулся и потом растерянно поглядел на Наташу.

— Нет, Слава собрал полное лукошко. Теперь пейте только вовсю сок той брусники, она такая целительная, да еще это подарок не только Славин, но и самого медведя.

Амо слушал как-то непривычно серьезно.

Наверно, он видел перед собой тихую полянку, и лес, и землю, круто усыпанную кустиками брусники. Быть может, он ушел, пока слушал тихий голос подруги, туда, укрылся от неминучей беды, терзающей боли.

Так и не узнав всего, Наташа понимала, как и что виделось ее другу.

Ему в минуты эти дышится просторнее на поляне, он впитывает ее росное дыхание, вбирает глазами крепкую лепку брусничных ягод, не удивлен, а принимает как само собою разумеющееся хозяйский приход медведя, и его ободряет щедрость, такая понятная и дружелюбная.

Амо снова впал в забытье. Наташа подоткнула одеяло вкруг его ног. Едва касаясь рукой его головы, поправила прядку, падавшую на лоб. За последние месяцы волосы Амо заметно поседели, еще более подчеркнув мальчишеский абрис его лица.

Когда Наташа хотела выйти из комнаты, чтобы наведаться к Яре на кухню, услышала слабый голос Амо:

— Пусть Яра спит, она всю ночь и утро провозилась со мною. Наташенька, принесите мой зонт из коридора. Он пришел из цирка проведать меня, да так и остался со мною, не захотел уходить. Старый партнер, понимает, что к чему.

В три присеста Амо одолел слово «партнер», а Наташа поторопилась принести зонт.

Амо попросил его раскрыть. Молча поглядывал на зонт, потом устало зевнул и смежил веки.

Через несколько минут раскрыл глаза, снова посмотрел на большой черный зонт, и лицо его прояснело, как бы осветившись изнутри, он прошептал зачин давно знакомой и Наташе японской сказки, не однажды она слышала ее от Амо:

— В старину это было, в далекую старину. — И добавил: — Или по-нашему: жил-был зонт, да не простой, а Живой зонт, и вот что он надумал. — Амо показал глазами на своего черного приятеля с объемистой закругленной ручкой. — Чудак, он останется не у дел, я не смогу его захватить с собою. Наташа, приютите его у себя. Иногда он вам что-то смешное напомнит. Нет-нет, он возражает, слышите? Мол, «зонты раскрывают, только когда плачет небо». Это он толкует про свой черный цвет. Вздор. Он уже умолк. Не хочет показаться сентиментальным парнем.

Но в слове «сентиментальный» Амо совсем запутался, и Наташа старательно повторяла это неблагодарное слово, чтобы вывести Амо к концу фразы.

Устав, он опять долго не открывал глаз.

Когда открыл, тихо спросил Наташу, не очень ли она устала.

Потом почти шепотом добавил:

— Теперь я знаю, как Деснос уходил, и тело вот так истаяло, как мое. А когда его узнали чужие, он даже улыбнулся… А я все еще с вами вместе. Только не успел я выстроить «Автобиографию». И жаль Яру. Очень. — Он помолчал. — Ей-то со мною так и не расстаться. Но хорошо ведь, не сорвал ее сюда. — В слове «сорвал» он безнадежно спотыкался…

Он не торопился. Он больше никуда не торопился и не спорил даже с собою.

Наташа в эти дни ненавидела себя, полную сил, здоровую и беспомощную. Не в ее власти было отдать все это в обмен, чтоб как-то продлить жизнь Амо. Она видела, как все дальше и дальше он втягивается в водоворот, беззвучно круживший его.

Но Амо опять вернулся из полузабытья.

— Конь и звезда двигаются вместе, а всадник? Всадник, Наташа, как? Нет-нет, я не в бреду… Всадник, наверное, видит, как они оба, его конь и звезда, удаляются.

И снова долгая пауза.

— Но со мною остается маленький ослик, его зовут Фасяник.

И вдруг Амо, едва улыбнувшись краешком губ, открыл ладонь правой руки, и Наташа увидела крохотного янтарного ослика.

— Мне кажется, я еще чувствую его тепло, он мне не изменил. Мы ж собирались долго странствовать. Оставите его со мною. Он, помните, помогал брести за Реем в океане, Фасяник…

Он уходил ребенком, с ясным сознанием, ни на что не жалуясь…

Андрей избегал пауз, как бы мешая Амо отойти от упрямо продолжающейся жизни.

Для этого и не требовалось особых усилий — тот и не собирался превращаться в воспоминание.

Он присутствовал на самых острых диспутах, только, как и раньше, занимал в аудитории незаметное место. Он же так и говаривал Андрею: «Я себя отлично чувствую в самых последних рядах, среди неаккредитованных юнцов и технарей, вроде б укрыт я шапкой-невидимкой».

Но едва возникала мысль: «Амо наверняка вырубил бы время и появился тут», как Андрей чувствовал прилив сил, замечал в аудитории вовсе и незнакомых людей с заинтересованными физиономиями, сразу оценивал ход дискуссии как бы со стороны, выстраивал свои ответы оппонентам с той напористой силой, какая раньше будто б в подобных положениях за ним и не водилась.

Выдерживая баталии иной раз в самых неожиданных ведомствах, в связи ли с рейсом, арендой судна или по каким-нибудь еще более сложным позициям, Андрей порой находил выход из положения, какой раньше б не только не пришел ему в голову, но просто он бы счел себя на него и вовсе неспособным. Он вдруг прибегал к шутке, защищая самое насущное, и теперь не раз уже это его выручало. Ловил себя на том, что нередко оказывался учеником Амо, может и подающим некоторые надежды, конечно же в самых скромных масштабах, но без них-то везти ему воз было бы намного сложнее.

Он вспоминал, каким именно голосом Амо ему твердил:

— Важно не дать почувствовать, где ты кончаешь шутить! Надо уметь серьезные вещи показывать так, чтобы их приняли за шутку, но запомнили, а при возвращении к шутке вдруг и хватились бы — она замешена на драме. А только мы сами и догадываемся — порой она и трагична.