Большаков перебил:

— Меньше…

— Факел погас, и из океана, с судна, — ни ответа, ни привета.

Семыкин упивался своей мнимой храбростью.

— Пошел на корму, к бензобаку, налить в потухшую плошку горючего. Внезапно волна захлестнула кормовой отсек лодки. Я и Юрченко быстро перебрались в носовой, а Веригин пытался ведром откачать воду с кормы.

— Вычерпать, — поправил Слава.

— Но корма все сильнее погружалась, и я крикнул: «Хватайте ласты и маски!» Но лодка начала тонуть, они не успели…

После ухода Семыкина, заперев дверь каюты, Слава прослушал пленку.

Через день он перечитал показания, уже подписанные Семыкиным.

Мутные, тягостные словеса сталкивались неуклюже в одной фразе, и вдруг они-то и обнажали подноготную.

События сходны были с уже известным происшествием, но вроде б и не в океане они разворачивались, а в каких-то водах местного значения, которые взяли и ни с того ни с сего взыграли, чуть ли не по вине незадачливого капитана.

Семыкин так ли, сяк ли варьировал одно и то же: ведь это он, он, Ветлин, и безо всякого участия начальника экспедиции, злонамеренно засунул исследователей в какую-то скучнейшую лужу, а мог и понять, они не смирятся и выйдут на чистые просторы, и, конечно, обживет их троица во славу науки.

Все сместилось.

Большаков, тревожась, задавал себе вопросы, недоумевал: «Неужели поднаторевшие в юридических науках сразу не прочтут меж строк, под и над ними, какую цель преследует Семыкин?! Узкая, чернущая, она оказалась утлой, но могла кого-то и недальновидного затянуть в омут клеветы. Этот омут породил Семыкин, чтобы не всплыл бачок, отобранный у несчастного неумехи Юрченко.

Бачок и жизнь! Тут уж не на кон поставленная, а распятая на бачке.

Руки у него, у Юрченко, так и закоченели, судорожно вцепившиеся в предмет, из них выдернутый вот этим короткопалым Семыкиным.

Понимал Большаков: догадку свою он не произнесет вслух там, на берегу, но она не догадкой маячила перед ним — истинным происшествием.

«Кто ты есть, на что способен?» — спрашивай с себя в первую голову.

«Окликай себя, человече, если тебя забросит шторм или какая вражина в неведомое до того место. Кто знает, кем придется тебе быть, если жизнь заставит. Не чурайся никакой доли, кроме бесчестной».

Любил отец его притчи, но мог ли подумать тогда сам Слава, как придут они к нему в трудный час на ум и в подкрепление духа.

Еще месяцы назад Слава и представить себе б не мог, что очутится в защитниках опытнейшего, одного из учителей своих — Ветлина. Но разве опять-таки всё они — Княжин и Оплетаев, их происки не дали ему выучку — быть на страже тех, кому обязан он своими главными разумениями?!

Только потому он не растерялся в эти тягостные долгие месяцы, хотя внутренне и поеживался, особенно в ночную знобкую пору.

Все же по простодушию не мог смириться с тем, что очевидное вдруг окутывалось туманностями.

Вроде б все-то знающим и непредубежденным мореходам история эта и ее действующие лица должны были быть видны яснее ясного? Ан нет! Ход следственного дела требовал своей череды, самых разных, удивительных, с точки зрения Большакова, процедур. И теперь он должен был уразуметь их последовательность, объемы, некоторые рукотворные тонкости. И казалось, будто вновь сдавал он экзамены, но уже на юриста.

Опытные люди на берегу присоветовали: «Пока вы уполномочены на расследование, беседуйте с Ветлиным по возможности при свидетелях. Иначе вас обоих оговорят так, что вы своей русой головы не поднимете. Ваша гора теперь — объективность, на нее взбирайтесь. Пока дело не сделаете, не отстоите честь и будущее Ветлина, остерегайтесь!»

Если сам Ветлин спал прерывисто, мало, осунулся, его матовая кожа приобрела желтый оттенок, под глазами, как наведенные, появились круги, то Слава еще более истончился и до того резко побледнел, что вокруг носа и глаз кожа давала будто и синий отлив, как на иконах старообрядцев.

«И еще, брат, в горький час открой свой походный рундучок корабела-морехода, и там сыщется кое-что в подкрепу твою и кореша, которому ты обязательно, хоть ценою жизни своей, должен пособить в час испытания, когда для него все поставлено на кон!»

И мальчишкой Слава прислушивался к голосу отца, лишь порой казалось: звучит он по-стародавнему, осанисто. Но время переместило акценты. И теперь вправду отец будто являлся к нему в решительный час его жизни.

До всей этой истории, приключившейся у далеких островов, Слава и не подозревал, какими голосами разговаривают разные бумаги, как почерка договаривают и не выписанные ручкой мысли своих владельцев.

Порой мерещилось: он слышит споры, доказательства, свидетельствования въявь, будто затаилась в нем, вроде б как в радиоприемнике, чувствительнейшая антенна и она помогает невидимому устройству вытягивать из тишины его каюты разлитое в воздухе волновое перемещение, что-то окрупняется в явственно слышимые звуки.

Его приятели — штурманы, матросы — увлекались детективами, фантастическими повествованиями, он бы и рад иной раз укрыться в вымысел, но для этого не хватало какой-то склонности, чтобы завлечься написанным. Изо всех таких книг интересен оказался ему Кларк и психологически достоверный, поэтичный Саймак.

Но разве не детектив то, что теперь он вынужден разматывать? Что с того, каков Семыкин, и примитивнее он, грубее многих, с кем пришлось иметь дело Большакову.

Иной раз жестокая потребительская душонка ворвется в сложное существование и вывихнет все суставы духовнейшей личности.

Так вот какая материя может быть в детективной ситуации!

Большаков и рад был хоть немного поразмыслить, прежде чем снова все внимание его поглотят толщенные папки следствия по делу капитана Василия Михайловича Ветлина.

Хоть и на короткое время он позволил себе отвлечься от подоплеки делишек Семыкина.

А ведь тот сам же и оговорил себя в первые те часы возвращения на борт судна, после того, как его выловили из ночного океана. Доктор Ювалов, а он не умел ни убеждать, ни ораторствовать, все же тогда попробовал урезонить Семыкина:

— Опомнитесь, вам жизнь подарили во второй раз, и кто? Та самая команда, какую оптом и в розницу вы поносили. Но прежде всего заново родил вас капитан. Вам бы всю жизнь его благодарить! А вы, едва вошли в полное сознание, сквернословите в его адрес. Ничего не известно о Юрченко, удастся ль бедолаге за что и уцепиться и остаться на плаву в такую непогодь, а вы и его срамите. Что ж вас так выворачивает злом?!

— Не качайте мне всяко-всячину, выискался нравоучительный. А то недолго — обвиню в официальном порядочке: оказывая необходимую первую помощь, все старались внушить выгодное вам и невыгодное мне. Усеките: в каждом происшествии, тем более в ЧП, есть обязательные козлы отпущения. Ну как у древних там, первобытных и прочих, — всегда были и у нас могут быть необходимые жертвы.

Я ж вам ни козлом, ни овцой не буду, хоть вы и считаете, мол, кругом облагодетельствовали меня, до кончика жизни. Но вы-то за это денежки получаете и даже частицу валютой, хотя дела ваши махонькие, в изоляторе ж! Скажите спасибочко, что в тощем отчетике приукрасите хлопоты по оживлению Семыкина. Слыхано ль, четверть суток меня качало-подбрасывало.

«До чего ж я дошел, — упрекал себя Слава, — помню тирады Семыкина, как стихи или песни. Чуть ли не слово в слово. А ведь в те часы, когда помогал Ювалову, возился с Семыкиным, ни сном ни духом не предполагал, что все, даже невольные его саморазоблачения понадобятся мне уже чуть ли не как лицу полуюридическому». И как же спасенный, ругая Юрченко, еще скалился на него, срамил, мол, зачем вдругорядь тот вцепился уже в совсем ему никчемушный второй бачок — бензиновый!

Тот же не мог рассчитывать уцелеть во время шторма в океане, не умея даже по-собачьи плавать.

Впрочем, выдавая тем самым себя с головой, Семыкин тогда находился в состоянии некоей одержимости, необузданного торжества — после спасения все казалось ему дозволенным. Да и у свойственной ему черной логики были только ей присущие ходы.