Теперь, когда Ветлин уезжал из Москвы, он горестно заметил:

— Жестоко, но все мы, особенно Рей, останемся будто и хранителями некоего избранного собрания неизданных сочинений Гибарова: импровизаций, шуток, замыслов и удивительных по доброте и отзывчивости поступков. Только подумать, еще обыватели сплетничают, мол, большие артисты всегда эгоцентричны, а ведь Амо все раздаривал. И кажется, он и потом умудрится еще сам восполнять мне ужасную утрату — ведь уже на многом для меня насущном лежит печать его личности. И будет всегда ощутимым его присутствие, хоть духовный мой роман с ним почти весь в письмах, и в тех считанных днях, что провели мы вместе, словно уже и давным-давно в Выдринске, и в один из моих коротких приездов в Москву.

А в коридоре будто кипела своя жизнь, запущенная на разные обороты самим Амо. Со стен глядели человечки в колпачках, с бубенчиками на ногах, с дудками и рожками. Разностранное, разноплеменное, разновековое скоморошество. И тот скоморох, что чудом затесался на фреску храма в Киевской Софии о двенадцатом веке. И тот, гонимый церковью же и царями, что возникал на площадях, обозванный бесовским отродьем. И его двоюродные братья из Франции, Армении, Германии, Англии. Они сновали по стенам коридора Амо, потому что он сам признавал свое сродство с ними.

А против дверей, ведущих в его комнату, висела большая фотография Батиста, героя любимейшего фильма Гибарова «Дети райка», мима в костюме Пьеро, в балахоне и плоской шапочке. Он — артист Жан-Луи Барро — держал в руке огромный цветок, сидел, чуть-чуть склонив голову, сам похожий на святого от великой клоунады.

Наташа скинула плащ, помыла руки в ванной и подошла к постели Амо. Она видела теперь только его глаза — их заполняла сейчас, как огонек еле теплящейся свечи, улыбка.

— Вы?! — произнес он тихо и очень медленно такое короткое слово.

— Амо, я послушалась вас и сразу после своего выступления махнула сюда. Сейчас-то вы разрешите мне сменить Яру?

— Она только-только прилегла на кухне.

Наташа склонилась над ним, он дотронулся правой, еще подвижной рукой до ее волос, погладил голову.

— Рад, что вы тут. И все же застал я момент… — Он умолк, но после паузы повторил: — …Застал, когда вместе с друзьями Рей защищает… — ему легче оказалось в воздухе прочертить слово-«гипотезу», чем произнести его.

Наташа не сразу и поняла, тогда он еще раз, но уже с трудом приподнял руку и попытался вывести буквы «г», «и». Наконец она догадалась и заторопилась вслух повторить:

— Да-да, гипотезу.

Несколько минут он будто дремал, прикрыв веки, руки спокойно лежали поверх одеяла, зеленого в черную шашечку.

Левая, теперь знала об этом и Наташа, потеряла чувствительность. Врач клал в нее яблоко или теннисный шар, Амо не отличал их на ощупь. Болезнь распоряжалась уже, отнимала движения у самого гибкого, быстрого, легконогого. Он терпеливо и снисходительно относился к ее коварству. Яре сказал накануне:

— Я прожил с тобою много счастливых жизней. Каждый раз другую. Я не боюсь. Ты прости, что отсчет веду от себя.

Со стен, казалось, сочувственно на них смотрели шуты, рисованные детьми. И, будто в комнатенке у школьника, в простенке меж окнами висела большая карта южного и северного полушарий, и пронзительно острой линией на ней вычерчивались маршруты экспедиций Рея.

Амо открыл глаза, обвел взглядом разномастные фигурки, причудливые физиономии на стенах:

— Притихли, бедолаги. А я не спал, кажется, вертелся под потолком. Но теперь я опять рядышком, рад вашему возвращению, Наташа, оттуда, с конференции. — В этом трудном слове он дважды споткнулся.

Сознание сохранялось ясное, но язык порой ослушивался, пока еще немного, просто Амо слегка запинался и тогда внезапно умолкал, как бы удивляясь своему косноязычию, еще более медлил.

После паузы опять продолжал:

— Мои сроки выходят. А у вас впереди, верю, — жатва. Меня это обнадеживает.

Он попросил ее поднести к губам поильник.

— Брусничка, да?

Она поддержала его голову, приподняв ее вместе с подушкой, он с трудом разжал зубы.

Было его истаявшее лицо совсем детским, и впервые Наташа поняла — доверчиво красивым.

Напоив его, поправила подушку. Он очень тихо произнес:

— Я не ищу зацепок, но через вас, с вами будто сделал еще шажок вперед. При мне уже кого-то и увлекли, за вами еще пойдут.

Опять лежал долго, полусмежив веки, кажется, смотрел куда-то в свое далеко. Наташа старалась сидеть неподвижно, чтобы не потревожить.

— Мне просторно было с вами.

И вдруг по-ребячьи важно произнес:

— Шутка ли, делились со мной океаном.

Едва Наташа приподнялась со стула, попросил:

— Посидите еще немножко.

Чуть улыбнулся уголком рта, глаза совсем прояснели.

— А вы давний спор с Андреем выиграли.

«Неужели, — подумала Наташа, — сейчас вспомнил то, о чем давным-давно рассказывал при нем Андрей. Как в студенческую пору поддразнивал, будто специальность ее может стать разлучницей».

Вдруг, как эхо, услышала:

— Не-разлучные…

Почудилось: он очертил их магическим кругом, но для себя в нем места не оставил. В смятении хотела подыскать какие-то слова, протянуть спасительную ниточку. Но побоялась не так поступить с тем самым словом, которое внезапно обнажило собственную хрупкость.

Как бы уловив ее состояние, Амо тихо проронил:

— Наташа, милая, я только прикидываюсь, что ухожу. Я тут. Тут я. С вами и с Ярой. Аз тука, как говорят болгары. Аз…

Он прикрыл веки и долго больше не произносил ни слова.

А месяца за три перед тем, еще не подозревая об уже надвинувшейся беде, она, прозвав его в шутку «куратором от цирка», показывала черновики последней работы Андрея и конечно же по настоянию Амо. А ведь, как позднее признался он Шерохову, тогда уже пальцы на его левой руке теряли чувствительность. Он жил в тревоге, но ничем ее друзьям не выдавал, отшучивался, сочинил для них версию: опять зашиб руку, временно, мол, на короткий срок, прекратил тренировки, репетиции.

Теперь они знали, время-то оказалось упущено, поздно распознали болезнь, а она прорвалась в мозг, и Амо уж неведомо как тоже узнал правду. Его сроки выходили. И все чаще не мог он скрыть, когда внезапно охватывала слабость, наступало сильное головокружение.

Но еще удавалось ему записывать мизансцены к своей «Автобиографии», появляться у Шероховых, чтобы, как говорил он, придать куражу им перед конференцией, где ожидалась серьезная дискуссия после выступления Рея.

Тогда, поднявшись в ее маленькую клетушку по соседству с запасным кабинетом Андрея, уселся Амо на стул, а Наташа на письменном столе раскладывала листы ею отпечатанные, он шутливо журил ее:

— Ну, если был бы я любимым вашим студентом, начинающим, скромным, вы бы сразу позволили попастись мне на подводных горах?! Ах, вы говорите, я уже больше знаю, чем бедный студент икс. Ну, тогда выдайте мне хоть немного насущного подводного хлеба. Как я догадываюсь, тут Андрей дает развернутые обоснования, ну хоть что-то существенное в них, и я сумею уловить, тем более вы так красиво перепечатали даже «пред-ва-рительное»…

И вдруг он произнес совсем другим, не шутливо-просительным тоном, а серьезно, доверительно:

— Я и раньше был вашим верным рыцарем, Наташа, но теперь у меня вся внутренняя ставка на вас и на Рея. Будто вы будете вперед толкать и мое. Как хочу, чтобы вы точнее поняли меня. Даже когда голова, увы, буквально идет кругом, раскалывается от боли, я помню, — кисти рук его неожиданно замелькали, совершая самые разнообразные движения, будто встретились два эквилибриста, — да, я помню и надеюсь — вы тут и Ярослава у себя будете дальше и дальше идти, продолжая свои самые невероятные виражи. Без них невозможны даже и малые открытия.

Наташа взмолилась:

— Вы прибегаете к запрещенному приему, без нашего согласия собираетесь вдруг выходить из игры. Если б кто со стороны послушал, уж обязательно вообразил, что настаиваете вы на прочтении расчудесных стихов, до которых рассудку вопреки так охочи! А тут словеса научные и, о ужас, о превращениях Земли за миллионы лет всего-то по полустраничью. Ну, уж ладно, нам такое в привычку, но вы-то сами взрывчатая материя и так неожиданно терпеливо погружаетесь…