— Плохой я ценитель чудес, если они вмещают в себя сразу рекламу и эксперимент. Не в упрек вам говорю, себе — за старомодность восприятия. Чтоб сразу охватить все, надо и пообвыкнуть.

Спустились в маринопанораму. Сквозь стекло разглядывали пульсирующий подводный лес, мягкое многоцветье водорослей и рыб.

— Повезло ж нам! — радовался Конрад. — Как мальчишкам, на салазках мчащимся с горы в жаркий летний день. Под тобою лед, а над головой солнце. Выпало на долю шагать по Акваполису, еще и с его автором предвидеть нашу будущую подводную жизнь! Чуть погодя невероятное станет само собою разумеющимся. Ну, а потом, дорогой Крейвел, не обессудьте, к Акваполису будут относиться как нынче к первому паровозу, выставленному в добротном музее. Но шутки в сторону, вы-то дали заглянуть нам, — говорил Конрад, пожимая руку Крейвела, долго не отпуская ее, — в «завтра»…

…После ужина в гостинице Акваполиса, взволнованные Андрей и Конрад провели вместе последний вечер, то говорили вперебой, то умолкали. И неожиданно Конрад, будто винясь, сказал:

— Меня заинтересовал ваш друг клоун. Покорил своим отношением к птицам и зверю. Передайте, принимаю его упрек, я недооценил наверняка точный мимический жест артиста, а ведь я видел поразительного француза Жана-Луи Барро, а о Гибарове доверяюсь вашему суждению. Они ж наши сообщники в овладении языком природы, разве только ученым он подвластен? К тому же и я не однажды прибегал к карнавальным, цирковым мистификациям, чтобы только войти в доверие к пернатым и четвероногим будущим моим друзьям!

«Здравствуйте, Андрей! Вчера после некоторого «раздумья» на рейде наш лайнер ошвартовался левым бортом к причалу номер два северного пирса небезызвестного вам порта Выдринска.

Этот неожиданный заход — была отгрузка нескольких тысяч тонн зерна во Владивостоке, до того в Находке, привезли еще и сюда — принес после первых часов необычайную тишину, неожиданную. Много месяцев в такое я не нырял, был — темп, темп, темп… Мы-то судно чуть великоватое для этого порта, но приняли спокойно. Из одного трюма черпают зерно. И дни стоят умиротворяющие. Вчера вечером — уже темнело — и я решил пройти по старым тропам, очень давно не был на этом берегу. В порту побольше кранов, а город похорошел. Асфальтированная дорога от северного до южного пирса там, где мы когда-то месили грязь. Есть и пешеходная дорожка, обсаженная молодыми деревцами, им года три-четыре. От здания банка вверх по Ленинской густо разрослись деревья, они обрамляют улицу аллейками. Видно, сажали кое-как, а теперь даже хорошо, нет унылой прямолинейности. Самым старым, когда-то одиноким деревьям лет пятнадцать — двадцать. Остальные тоже взрослые — десятилетние.

Вечером, после восьми, почти безлюдно внизу. Дальше в гору под светом маленьких электрических лун на изогнутых столбах, — по цвету их почти не отличишь от настоящей, висящей тут же на небе, только поярче, — появляется публика. Как и положено в доброй провинции, люди идут по дороге, освещенной достаточно, чтобы себя показать и других посмотреть. Разрозненные группки, пары, молодые полногрудые девицы, стремительно несущие себя вперед. Модные юнцы, солидные дяди и тети, одинокие пьяницы. Поток постепенно густеет поближе к гастроному, кинотеатру, к площади. Цветники с оглушительно пахнущими петуньями.

Вы знаете, я уехал из Выдринска во Владивосток и сюда не заглядывал уже несколько лет. Все прихлынуло, как будто кровь к лицу, когда внезапный стыд охватывает. Не за себя, нет, за учиненное всякими слупскими, ховрами. До сих пор крест на моей душе, как распорядилась, предала Славу Большакова его бывшая подруга Нина. И только за то, что он задержался после рейса тут, чтобы отстоять честь своего друга-капитана. Верная душа, и разочаровавшись в ней, он все же остался один.

Тешу себя надеждой хоть в этот скорый приезд застать всех в сборе: Вас, Рей, Славу, если повезет, и Амо.

Его последние короткие письма меня растревожили. Он просил даже Вам не говорить, что ему угрожает. Врачи ищут причину участившихся его недомоганий не только в травме, полученной во время падения, и настаивают, чтобы он прекратил тренировки, выступления. А он твердит: «Пока могу…» Но все чаще в его письмах мелькает слово: «быстротечно»…

Сегодня ошвартовался поблизости кормой «Алексей Чириков», родной брат «Ф. Беллинсгаузена», с которым работали в 1967 году в Индийском, это, как и тысячи других, казалось бы не очень значащих случайностей, возвращает в прошлые годы, к прежним плаваниям, встречам.

Мне до сих пор не верится, что все вы так отдалены от меня. Кое-кто в последнее время ни на мои радиограммы, ни на телетайпные призывы, то есть на острое желание общения с ними, с Москвой, не отвечает. Среди них и мои выученики, ныне капитаны, и Ваши бывшие помощники, Рей, которые вроде б и жили с нами душа в душу. Я счастлив нашей с Вами дружбой.

Все Ваши странствия, поиски, схватки составляют содержание и моей душевной жизни. Вам-то не надо напоминать о вместе передуманном или вымечтанном. Только горько, что не могу делить с Вами трудов Ваших. До сих пор невозможно в это поверить. Но как важно, что не оборвана с Вами одна из самых дорогих связей, Вы-то не упрекнете меня в сентиментальности. Знаете, когда Вы написали мне о встрече с Конрадом в Токио и ваших беседах в Акваполисе, я въяве представил себе все. И разделяю Ваше рыцарственное отношение к собратьям, сражавшимся одновременно с нами во время второй мировой против наци. Спасибо, что с Крейвелом, конструктором Акваполиса, помянули и меня, грешного. Может, когда он ходил в конвоях, мы с ним сталкивались нос к носу. Но особенно меня тронуло, как Вы с Конрадом еще успели прокрутить, прогуливаясь, стихи Колриджа и иных поэтов моей любимой Озерной школы. Я-то раньше догадывался о таком пристрастии Конрада. В его популярных книгах о дорогих моему сердцу собаках и птицах он выбирал эпиграфы из этих поэтов-англичан.

А «Сказание о Старом мореходе» для меня род недуга. Помните, какие вечера поэзии мы учиняли во время рейсов, и приучили моих ребятишек — матросов слушать маленькие пушкинские трагедии, я уж не говорю о лирике, и Колриджа по-английски, и еще бог весть сколько всякого распрекрасного!

Еще, Рей, только Вам признаюсь, со смертью моего отца оборвалась — нет, не ниточка, надежный швартов. Мне это до сих пор кажется нереальным: и то, что нет его больших писем, полных творческих и порой фантастических планов, и то, что земля на могиле еще проседает, а я тут все ищу тот камень, что прикроет ее.

Трудно передать в этом, дай вообще в письме или в другой какой форме, как бы мне хотелось побывать в Москве. И не в качестве опального холопа, не понравившегося барину из своего бывшего ведомства, да еще раздерганного безвыходностью попыток найти справедливые оценки. Мне позарез необходимо оказаться Вашим единомышленником во всем, что касается настоящего дела, участником или хотя бы спутником того малого сообщества Ваших единомышленников-сотрудников, которые осуществляют свое вроде б и негромкое, но такое необходимое дело в проторении новых тропок в науке, близкой мне.

Мой последний рейс был сильно осложнен всякой коммерческой дипломатией в портах: то нужно было вывернуться из запутанного положения с сертификатами на грузовые устройства, то добиться того, чтоб поставили к причалу в Сиднее в полном балласте.

Следующий рейс в Сан-Франциско или Лонг-Бич.

Но памятным останется заход в Англию. Я на несколько часов вырвался в Лондон. Как школьник, бегал по Национальной галерее, к любимым мастерам, но главное — я опять выходил на безнадежную свою дуэль с Уинстоном Черчиллем.

Памятник у Вестминстерского аббатства: огромная, грузная, сутулая фигурища, особенно в полутуманном вечернем мороке, вызывает у меня не впервые ощущение реальной встречи. Но я не Евгений бедный, а он не «гигант на бронзовом коне». У нас с ним иная коллизия. Я, морской лейтенант, участник северного конвоя, ни в жизнь не прощу этому недюжинному, прожженному типу от политики, дипломатии и государственной деятельности, не прощу, не забуду, что по его вине погибло двадцать четыре английских и американских корабля, груженных всем насущном для нас, изнемогавших в схватке с нацистами. И из-за его провокационного распоряжения оставить конвой без охранения, да еще рассредоточить в северных водах, ушли на дно прекраснейшие матросы, офицеры, и сотни семей в Англии и США осиротело непоправимо, ибо неизбывно всякое сиротство, когда в расцвете сил уходит возлюбленный, муж, сын, отец. В ту военную пору мы часто лихом поминали Черчилля, и шли на ум слова его соотечественника: