— Съемка хребта очень интересные материалы дала нам. Они хорошо увязываются с результатами бурения и позволяют совсем иначе толковать их, чем делали это американские коллеги и, увы, наши домашние апологеты тектоники плит. Появилась возможность утверждать — распад Гондваны происходит не за счет раздвижения материков, которое если и было, то очень ограниченным по своим масштабам, а главным образом за счет погружения на огромных пространствах древних континентальных окраин, бывшей суши и бывших мелководных шельфов…

— Бывшие, думала я, бывают люди, а тут — бывшая суша, — вызывающе хохотнув, перебила Градова. Кокетливо растягивая слова, она оглядывала всех собравшихся. — Но надо отдать вам должное, Андрей Дмитриевич, вы последовательны.

Вскочив со своего стула, она продолжала стоять и строптивым голосом кого-то отчитывала. Видимо, коллеги-сейсмологи пытались ее урезонить. Наконец Градова, поправляя пышно взбитые волосы, уселась.

Андрей продолжал:

— Мы знаем результаты бурения на шельфе Австралии…

Он напомнил слушателям, как образовались на материковой отмели — шельфе — обширные лавовые покровы, а позднее толщи известняков, и потом произошло погружение огромных пространств шельфа.

— Лишь восточная окраина в виде обособленных блоков задерживалась в этом погружении, отставала и даже начинала вздыматься. Именно южный край и вздыбился. — Андрей невольно сделал паузу, сглотнул, но во рту пересохло, губы стянуло, и он, словив себя будто за руку, отдернув, твердо закончил: — Так и образовался нынешний хребет Брокен.

«Нет, — мелькнула у него мысль, — сейчас надо б увидеть сдержанный жест одобрения Ветлина и пора б услыхать пленительно странный голос Амо». Но едва умолк, засыпали его вопросами. Отвечая, Андрей вооружился указкой. Позади, на экране, он уже развесил профили своего любимца — гиганта Брокена. Шерохов рассказал, как был срезан гребень хребта абразией, и о многом ином хотя и строго научном, но для него-то имевшем, пожалуй, и лично свое, даже порой и выстраданное значение.

— Интересно, — заметил он, — на нижнюю часть склона хребта Брокен осадки легли несогласно. И тут, к югу от хребта, фундамент оказался совсем другой структуры — рифтогенный. Но вот все это мы еще должны довыяснить, перепроверить, когда будем возвращаться из Австралии опять сюда, к Брокену.

Обменивались мнениями кратко. Все согласились на том, что выводы вроде б сами напрашиваются, факты убеждают. Они так красноречивы, что, пожалуй, и самые инертные призадумаются…

Теперь Градова молчала, но ее сейсмологи оказались на стороне Шерохова.

Когда ж выходил из кают-компании, подошел к нему ленинградец Никита Рощин, крепко пожал руку. Он маринополинолог, изучал пыльцу и споры в осадочных породах и дорожил тем, какое значение этим работам придавал Шерохов. Но теперь-то Рощин явно взволнован был общими результатами экспедиции.

Выполнив съемку западной части хребта, они вернулись к донным сейсмическим станциям и целые сутки поднимали их. Работали слаженно, но все немножко и нервничали; еще не получили разрешения австралийских властей на заход, а судно уже взяло курс на Фримантл.

Градова резонно заметила:

— Уж эти Иксы хороши в оперетте, но никуда не годны в научном странствии, да еще длиною в тысячу миль.

Ей вторил и обеспокоенный капитан Сорока:

— Топлива бы. И воды б. Продуктов свеженьких позарез.

Впрочем, он никогда не унывал.

Теперь, присоединившись к Градовой, стоя на палубе, он показывал ей на серо-сиреневые облака и, будто собираясь открыть секрет собственного фокуса, чуть ли не как зазывала, громко оповестил:

— Сейчас на бледно-зеленом небе вспыхнут первые звезды.

И сразу они будто и проклюнулись.

— Вот какой вы ловкий, не ожидала. — Градова шутливо погрозила Сороке пальцем. — А я грешила, казалось мне, вы смахиваете на деревенского чертушку, а вы с самим небом в сговоре.

Как обычно, кокетство свое, и на этот раз слегка демонстративное, адресовала она Андрею, многозначительно кидая взгляды в его сторону.

Не случайно она в кают-компании упорно затевала и в этом рейсе разговоры о дружбе-вражде и тайнах притяжения людских особей.

Потому Геннадий Сорока уже несколько раз как бы пенял Шерохову:

— Пикантнейшая дамочка, как конь копытом землю роет, аж в океане, а вы — мимо да мимо. Не чересчур ли строги?!

Андрей не поддерживал беседу в эдаком молодецком ключе и сразу же переводил разговор на другое.

Было пятнадцатое февраля, ветер стих. Но на палубе все поеживались, давала себя знать ночная океанская прохлада.

Сорока радушно пригласил Шерохова:

— Отметим-ка мы с вами удачную работенку на Брокене банькой. Дело сделано, и мы уже послали капитану порта радиограмму с просьбой ответить, возможен ли заход в порт, а сами, не теряя времени зазря, побалуемся финской баней, веники у нас отечественные, не подведут. Я же буду иметь прямой повод вас отхлестать, притом не нарушив дружеских отношений. Идет?

— Потеем, млеем, вторично рождаемся, — балагурил в парилке Сорока. — Только маленько оторвались от континентальной действительности. Без моря-океана не могу, а по суше нет-нет и тоска пробирает. И сколько ж происшествий у друзей, в семье, а мы не в курсе. Радио тут урывками фурычит — особенности природы действуют даже ему на нервы. Новостей бы сейчас хоть одну горсточку из дому, а?

А ночью Андрею привиделось, когда заметил он в океане какую-то необычно робкую лунную дорожку, свое северное, Онежское озеро.

Сами вернулись, обступили подробности давней ночи — однажды с отцом заночевали на скалистом мысу в заливе Калли-губа. Сидели у костра долго, и, сощурив глаза, Андрей, худющий подросток, ловил на свои длинные белесоватые ресницы лунные снопики. А лунная дорожка через озеро оказывалась сквозь прищур усеянной каменьями, они же будто и сами выбрасывали снопики-светы. И точно услыхал теперь Шерохов глуховатый, размеренный голос отца:

«В старину такое поверье тут было: кто очень захочет, пусть и загадает на морскую-лунную, и будет от того ему в жизни везучая дорожка-дорога». Андрей тогда промолчал, хотел чтобы отец еще поговорил о чем-нибудь таинственном, но тот больше ни слова не произнес. А сам Андрей в ту раннюю свою пору и загадал в Калли-губе на дальние моря и свои хождения по ним.

Уже вблизи берегов Австралии припомнился Шерохову рейс на другом судне, и совсем рядом он представил Ветлина. Тогда они вместе ходили к берегам Новой Гвинеи и были счастливы, проведя несколько часов на Берегу Маклая, где жил в прошлом веке долгое время ученый, путешественник Миклухо-Маклай. Судьба его перевязала Россию с Австралией. И жизненным подвигом, и любовью. Он прожил несколько счастливых лет в браке с англичанкой из Австралии, — после его смерти она вместе с сыновьями вернулась на родину.

Тут, в Сиднейском университете, хранятся и многие материалы ученого, а внуки Пол, Кеннет и Робер не жалеют усилий, сохраняя его наследие. Но для Андрея и Ветлина Миклухо-Маклай всегда оставался и человеком из их собственного детства, влюбленность эту Шерохов пронес через годы уже своих странствий.

Теперь и вспомнил, как он по-мальчишески жадно, в сущности и совсем недавно, повстречав внука Маклая — тот приехал в гости на советское судно, — чуть ли не с пристрастием рассматривал его, искал сходства со своим героем. Ветлин же отлично удумал, предложив младшему Маклаю расписаться алмазным карандашом на стекле иллюминатора в каюте Шерохова.

Было Андрею семь лет, когда отец принес ему из библиотеки книжку с рисунками самого Маклая и описанием его странствий.

Сразу запали в память удивительные сценки. Так, храбрец Маклай, попав к папуасам, обезоружил их своим спокойствием, доверием. И потом смог прожить среди них год, и другой, без друзей, без родных, относясь к ним справедливо, с уважением и заботой. Силу его личности, обаяние почувствовали сами бонгуанцы. Мог ли тогда вообразить Андрей, что вот побывает в краю Маклая?! А проведя всего несколько часов среди папуасов, он поразился, различив в их языке отзвуки русских слов. Папуасы помогли ему и Ветлину соорудить памятник Маклаю на мысе Гарагаси. Матросы возвели его на берегу из трех бетонных блоков, плиты из нержавейки. На ней-то корабельный искусник заранее уже вывел по-русски и по-английски слова благодарности ученому от потомков.