Амо не признается Андрею, как он сам плетется вслед чуду техники «Гломару» там, у Фарер, по океану, как посуху, верхом на ослике.
Это прелюбопытнейшая история приключений ослика, человеческого слуги, конечно, не такая давняя, как та, с какой имеет дело Андрей, куда там. Но уже в древнем мире сочинили ж сатирический эпос, Апулей-то изловчился, написал «Золотого осла». Видно, давным-давно люди хорошие догадались, такое их осенило, что можно прикинуться ослом, попасть в ослячье положение, иль неожиданно вороги тебя запросто околдуют и ты примешь образ невысоконького такого, длинноухого, но, как говорила одна старушка из детства Гибарова, самого терплячего.
У Амо таилась надежда как-нибудь вырваться в долгое странствие по армянским селам, по русским деревенькам и среднеазийским дорогам, с маской ослика, с палкой, увенчанной головенкой длинноухого, с двумя-тремя куклами и потешить себя и зрителей всякой всячиной из циркового, кукольного и драматического обихода, представив сцены разных времен, где за нетерпимость, грубость и предрассудки ослик будет наказывать, высмеет тех, кто ругается его именем, пренебрегает жизнью его, трудяги из трудяг.
Ну, конечно же «Гломар Челленджер-2», если б обрел человеческий язык, расхохотался б от того, что Амо надумал, но сейчас это не смущало Гибарова.
Андрей меж тем в том рейсе вышел из каюты и сам следил за работой профилографа и магнитометра и в точке скважины наблюдал, как бросали донный акустический маяк. Древний ослик теперь в образе самого Гибарова за всем этим тоже наблюдал. И с уважением следил за теми научниками, кто, вроде Рея, отирали тыльной стороной то правой, то левой руки пот со своего лба и даже с шеи. Проследил, какие маневры вкруг скважины делал «Гломар», — а мыкался он до самой ночи, и вышло спать Андрею в те сутки всего часа три.
Но как же трудно все давалось Шерохову, он не признается и в дневнике, хотя все-таки нет-нет да выдаст себя: спал мало, ожидал, какое там содержание в колонке, почти как верующий, чуть ли не шепотом, заклинал кого-то.
«Еще один день тут, на Фарерах. Погода пасмурная, но без тумана, видно далеко. Море спокойно, как бы дает разрешение на наши работы, весьма великодушно с его стороны. Волна, что мешала вчера вечером, стихла».
Амо говорит теперь про себя ослику: «Смотри-смотри, вслух, как и ты, не признается, что умотался, терплячий».
«Легли спать в пять утра, но ночные наши бдения ничего не дали. Днем, после полудня, пошли первые колонки серо-оливковые, видно было тут быстрое осадконакопление».
Ничего, Амо одолел птичий язык друга геофизика, он уже упомнил, какие цвета у основных пород и, как выражаются коллеги Андрея, «ультраосновных» пород. Он, Амо, понимал и язык разных примесей, даже к этому появился у Гибарова вкус.
Нормальный человек так не напишет, а Рей признавался: вечером он еще торчал в верхнем отделе четвертичного периода. Он, Рей, карабкался в глубины Земли на ощупь, но определенно разбираясь, куда занесло его в этих сотнях миллионолетий! А вот и еще вырвалось у терпеливейшего Андрея:
«Все и живешь как бы в двух измерениях — в двух временных протяженностях, той, что установлена на континенте, откуда мы прибыли, и той, в которую мы внедряемся, постепенно пробираясь в этой экспедиции сквозь неслыханную толщу времен».
И дальше:
«Ночью я спал, когда был обнаружен моими коллегами перерыв в осадконакоплениях в двадцать миллионов лет, а я некстати приболел, простыл, потому вышел на палубу и взялся за приборы лишь в десять утра.
Я не совсем равнодушен к результатам, хотя не выражаю чувства так бурно, как Эндрю. Но он-то опять и подловил меня: «К осадкам вы относитесь, как я к хорошеньким женщинам!»
Эндрю молод, ему около сорока, спортивен, весел. Однако и сам неравнодушен к каждой колонке и проявляет это бурными возгласами, ерошит свою рыжую шевелюру. И как у него темперамента хватает.
«Знаете, пожалуй, у вас, тезка, такой же рыжий темперамент, как и у меня», — он подмигнул, видимо догадываясь, что я вроде него порой горю синим огнем.
Еще студентом услыхал я от кого-то из ученых: «В час, когда вы почувствуете равнодушие к результату эксперимента или усталость от неудач, можете сворачивать свои манатки и убирайся вон из науки. С того момента вы верный кандидат на кресельную, чиновную работенку. Не огорчайтесь, она тоже необходима, кому-то надо ж ее делать!» Да, мы все пристрастно относимся к содержанию колонок.
Джон предсказывает: возраст оснований тут в сорок миллионов лет, породы идут очень плотные. Он уже готовится к новой скважине. Для меня ж это проверка гипотез довольно драматических, она, проверка эта, может многое определить в сути жизни.
Ночь проторчал в лаборатории, рассматривая последовательность слоев в скважине. Много было взрывов восторга и разочарований, но все всплески про себя: песчаники, ура, — континент! Базальты, увы, рифт. Не смахиваю ли я на азартного картежника? Что с того, что игра-то в миллионолетия, но то она как бы подкидывает нужную мне, признаюсь, желанную карту, то отбирает.
Я не любитель картишек, а тут все вскачь!»
22
«Проспал днем, заснул с мыслью, что в лаборатории все-таки обнадеживающая стратиграфия. Думал, засыпая, все в порядке, фундамент — песчаники. Вышел наверх, тут меня снова огорошил Джон: «Не песчаники — базальт»… Мой тихий лаборант Сеня смотрел шлифы, подтвердил: да, базальт. Плохо дело, теперь доказать мою гипотезу сложнее, все очень неоднозначно. Я долго вертел в руках изготовленные им из обломков базальта темно-серые тонкие пластинки — плотная порода. Само название происходит, возможно, от эфиопского базал, бзелт, бзалт — кипяченый. Маленький лохматый Сеня порой проделывает ювелирную работу, готовя шлифы.
Если я огорчаюсь, буравя меня глубоко посаженными черными глазами, он что-то вопросительно бормочет, но не пристает с вопросами. Я сам задаю их себе, и на этот раз вслух: похожи ли наши базальты на рифтовые, ограниченные сбросами, то есть из расселин, и каков их возраст? Была ли кора выветривания образована на суше? Или в море? Возраст этой коры? Как много времени ушло на ее образование? Когда началась, кончилась вулканическая деятельность во времени, второй фон ее, что ли? Когда произошло погружение до больших глубин? Чем вызван перерыв в осадконакоплении — поднятием или расширением дна?»
Амо читает, и вдруг Андрей слышит, как раздается тихий смех Гибарова. Он приподнимается с кресла и хочет подойти к Амо, посмотреть, что же того так рассмешило.
— Хоть убейте, не помню в записях ни одного анекдотического момента или доброй остроты, хотя мои спутники отличались находчивостью и обладали изрядным запасом иронии.
— Но простите, Рей, бога ради, вдруг я представил, как один из моих будущих персонажей, чистосердечный малый, — Амо не выдал даже другу, какого напарника для бродячих спектаклей он выбрал, — спросил меня совершенно серьезно: «Неужели в результате всех пертурбаций Земли появились на свет, шагнув из океана на сушу, такие сложносочиненные ребята, как Адам и Ева, ворона и осел?»
О, он же, Гибаров, совершенно нейтрально упомянул, походя, того, кто упорно и преданно сопровождал его, Амо, и в этом путешествии по пятам Рея и «Гломара Челленджера-2».
— Каюсь, Рей, я существо суетное и легкомысленное, едва вы подпустили меня к кладезю премудростей, я залез в их сердцевину и стал плескаться, как в корыте, и даже ловить рыбок в нем. Не сердитесь, — зажмурясь, Амо помотал головой.
Андрей вновь уткнулся в отчет, удивляясь причудам друга. Амо же думал, опять углубляясь в чтение: перед ним, несомненно, оказался роман. Роман, происходящий у вот этого высокого, с крупными руками, большеглазого северянина, — да, Андрея он чувствовал как своего северного собрата. Роман с гипотезой, с Землей, в сущности, с ее строением, поведением, тогда — миллионы лет назад. От того же, что что-то менялось и менялось миллиарды, миллионы лет назад, появились и они двое — Амо и Андрей. Они трое — еще Наташа, они четверо — еще и Ярослава.
