Тоскующих так легко поддразнивать. Но на защиту Андрея встал рыцарственный Дирк Хорен. Он относился к Шерохову по-братски, подолгу раздумчиво слушал, когда они на яхте выходили в океан, признания Андрея — как терпеливо Наташа, талантливый ученый, домовничала, переносила всякие причуды мужа.

— Едва что не по мне, — винился Шерохов, — я, и досадуя на себя, становлюсь на долгие дни, а то и недели молчуном. И чем она снисходительнее будто и не замечает этого, тем более я упорствую, наверно, заклинился во мне какой-то вредный сибирский ген шатучего одиночки. А еще того хуже — застреваю в лаборатории до ночи и даже не отзваниваю ей. Она волнуется, привыкнуть к такой рассеянности и не может, но ни слова попрека, только вопрос-другой, еще жалеет, как же это я и без отдыха!

Но Дирк успокаивал Андрея, вместе с ним уточнял будущий маршрут его странствий с Наташей.

— Хорошо б вам проскакивать с максимальной быстротой мимо всех наших соблазнов цивилизации, побыть подольше в местах заповедных, и, к счастью, у нас есть огромные почти необитаемые пространства. Вот и пересечете страну наискосок, останетесь наедине с Аппалачами, и все увидится наново, и наверняка собственная жизнь тоже.

— Вы сами так путешествовали?

— Нет, только мечтал. Но это уже старая истина, у себя, в своем краю, встречу с самым прекрасным откладываешь «на потом». «Потом» же лопается, как мыльный пузырь. Я в последние годы помешан на исследовании жизни донной — бентоса, все наши прогулки с Энн — тяжелая работа на разных вертикалях океана. Но ваш бросок к Аппалачам я предвкушаю как собственный праздник, да и мое знакомство с Натальей продлится, она же хоть на короткое время, но заглянет из любопытства в наши лаборатории, для нее приготовлен и кое-какой интересный материал по реликтовым, это ж ее второй конек.

И опять Андрей волновался, угрожающая чепуха формальностей и занозистых мытарств, и подумать надо — от этого зависела судьба единственного в своем роде странствия с Наташей. А он ждал, как заговорит с ней только на их языке. Ведь рождается свой, особый, птичий, если только двоим доступна тайна намеков, догадок о «прадавнем» прошлом, о «прабудущем» откровении. У них уже была история своей любви, обновлений ее, полуразочарований и находок.

За плечами уже была и история того, как Наташа изгоняла из своего дома «торгующих» — Слупского и его Шурочку, ведь они-то служили пошлости и сдвоению, за мелкие привилегии предав дружбу юности.

И вот Шерохов вместе с Дирком на аэродроме встречают осунувшуюся в разлуке с ним, с Андреем, Наташу. Дирк вслед за Андреем обнимает ее, он шире и крупнее глядится в толпе встречающих и, наверное, по праву доморощенного Атланта поднимает ее над землей и слегка кружит, как девчонку. Он и вслух, почти извиняясь, произносит:

— Я по праву американца, для-ради гостеприимства, как дух этой земли, схватил вас в охапку, май систер.

Он так говорит, будто лишь ей предназначая свою братскую преданность, ей одной:

— Но, по секрету, вас ждут и наши знатоки географических событий минувшего столетия, без вас тут не все сказки сказываются. Так что впереди не только приключения влюбленных — поездка с Андреем, но и кое-какая работенка. Уж не посетуйте!

Драгоценные две недели ушли на визиты, поездки в Нью-Йорк — музеи, концерты. Друзья. И наконец, взяв напрокат машину, захватив с собой палатку, портативную кухоньку, отправились «по диагонали» через огромную страну.

— Я за то, чтобы ехать, будто совершаешь первое открытие. В сущности, оно так и есть. Надо начисто отрешиться ото всех захватанных, готовых мерил. От тенденциозных сведений. Их, да и наших. Для нас же все впервые…

Не прибавлял вслух, но думал: «Наконец мы впервые за долгие годы вдвоем». Нет, он был привязан к детям, но часто сыновья, даже подросшие, разъединяли их невольно, и как раз в те короткие месяцы, что бывал он в Москве. Наташа устремлялась куда-то по их делам, начисто забыв, как еще недавно ждала его с нетерпением, какие радиограммы слала ему. Она уже оказывалась поглощенной страхами, хлопотами, отрывавшими ее от Андрея. И притом молниеносно старилась, суета не красит, вынужденное служение мелочам тем более.

Но теперь она в своем сиреневом полотняном платьице, полубосая, с косыночкой на голове, превращалась в ту девчонку, какая его и приманила несколько десятков лет назад, и какие-то там морщинки у глаз, губ, на шее не имели для него ровно никакого значения, кроме несколько трогательного чувства, пожалуй, вызывающего покровительственное отношение.

Ничего Андрею и не напоминало, что минуло три десятка лет, как они встретились. Все было внове: вставать и видеть Наташу, дожидаться ее возвращения, как она шутливо говорила, с водопоя. Ходила она мыться на реку или к ручейку — они останавливались несколько раз в диких, необитаемых местах, где реки отличались стремительным нравом.

Слышать издалека ее «ау» в Аппалачах, в сосновом бору или скрывшись за бальзамической пихтой, подстерегать ее появление казалось невероятным и необходимым. Хотя их упреждал Дирк, что и палатку ставить надо, испросив место и разрешение, и спать в автомобиле не принято, но им удавалось находить такие первозданные укрытия, что все происходило как само собою разумеющееся. По вечерам жгли костерик, а потом клал Андрей голову ей на колени, а она, полусонная, рассказывала истории про давние поселения русских в Южной Калифорнии и на Аляске, что-то и фантазируя. Но, по ее выражению, и сам Андрей был начинен ими, как огромный, кочан капусты листьями. А он твердил:

— Теперь местные, аппалачские эльфы пришли в смятение, ты слишком много всякого-разного высматриваешь среди цветов и кустарников. Даром это тебе не пройдет, они ведь скрытой камерой снимают твои разговоры с цветами, сборы гербария. Они большие искусники, вроде тебя, но вооружены современной техникой. Хотя заповедное тут блюдется с завидным упорством, но эльфы Аппалач, несомненно, вовсе не манкируют техникой конца двадцатого века. Особенно им нравится, как косая тень скалы падает на твое лицо, едва ты выбираешься на открытое место.

Но возникали маленькие недоразумения, легкие пререкания. Андрей, выполняя просьбу самой Наташи, целыми днями говорил по-английски, чтобы «развязать» ей язык. Ведь заезжали и в города, особенно их тянули маленькие, почти искусственно сохранявшие свою старозаветность. Тут-то и ей хотелось поболтать с продавцами и путниками, которых они подсаживали на дорогах, с бедняками и шалыми юношами, с индейцами и деловыми людьми. Но Наташа уставала от строгостей и педантизма Андрея, а он не хотел давать ей спуску.

— Не сердись, май дарлинг, тебе самой до зарезу хочется говорить с жителями, а не стоять и выслушивать мои сухие вопросы. У тебя все получается непосредственнее, сразу, с ходу и вникаешь в то, как живут разные встречные-поперечные. Не сердись. Ты ж хорошо начала объясняться, а ошибки в речи заезжих местные жители любят. Чувствуют тогда и свое превосходство и снисходительны к причудам гостя, ведь многие из них потомки пришлых, потому их хлебом не корми, дай порадоваться твоим странным, чуть исковерканным словцам.

Она возвращалась к их стойбищу — палатке — с охапкой цветов и трав для, гербариев, обещанных какому-то обществу или институту, вовсе и не своему, тихо напевала, и тогда Андрей, остававшийся порой за «кухаря», подозревал ее в полном небрежении к его персоне.

Но особенно любил смотреть он, как стирает Наташа, бьет о камни его белую хлопчатобумажную рубаху, майки. Снова отжимает и бьет. Он выхватывал у нее белье, выкручивал, хвастаясь силой.

— Видишь, досуха! Ну, Наташа, а ты стираешь как женщины времен Одиссея на берегу реки иль озера.

— Да, ты уж без примеров, да еще самых расклассических, никак не обойдешься, — парировала она.

— Виноват, но со стороны-то виднее, на кого ты смахиваешь! Да еще устраиваешь постирушку на другом континенте, стоя босиком на камне, а то варишь ушицу на берегу одной из аппалачских речушек, а это все равно что обручиться с этим континентом тоже.