— Мы должны снять осаду и прекратить сражение. Нет ничего позорного в том, чтобы отступить от Константинополя. И покойный султан когда-то поступил таким же образом. Правителю великого государства не следует быть безрассудным. Страны Восточной Европы не могут вечно пренебрегать мольбами Византии о помощи. Венецианцы уже отправили им на выручку свой флот. Рано или поздно генуэзцы тоже вспомнят, что и они, в конце концов, христианское государство. Османская империя должна найти мужество, чтобы выбрать почетное отступление сейчас, когда настал подходящий момент.

Слова старого визиря, имевшего больше опыта управления государством, чем любой из присутствовавших, казалось, произвели эффект на собравшуюся знать. Все смотрели на своего господина, словно впервые осознав, что султан в действительности был совсем молодым человеком, которому едва исполнился двадцать один год.

Хотя Мехмед сохранял спокойствие, Турсун, сидевший позади него, видел, как он в ярости сжимает кулаки.

Мальчик-паж был не единственным, кто почувствовал гнев молодого султана. Заган-паша поднялся со своего места и начал гневное опровержение доводов Халиля:

— Правители Европы воюют между собой. Всякий знает, что они не могут позволить себе отправить объединенные войска, чтобы прийти на помощь византийцам. А венецианский флот (даже если он прибудет), разумеется, не сумеет справиться с нашей армией. В нашем распоряжении — доблестное войско в сто шестьдесят тысяч отборных солдат. Или вы все забыли, что Александр Великий завоевал полмира с куда меньшей армией?! Отступиться теперь, после всего, чего мы добились? Об этом не может идти и речи. У нас есть один, и только один выбор — продолжать наступление.

Молодые военачальники один за другим вставали, чтобы высказаться в поддержку пламенной речи Загана-паши. Все пришли в возбуждение. Когда Мехмед объявил, что через три дня состоится новый приступ по всему фронту, никто не возразил.

Султан Мехмед II, полностью успокоившись, отдавал приказы всем командирам. Турецкий флот должен был напасть на корабли христиан и в заливе Золотой Рог, и за его пределами. Полк Загана-паши будет штурмовать стену, обращенную к заливу, а остальные войска под непосредственным командованием самого султана выполнят решительную атаку по всей стене, обращенной к суше.

Население города узнало об этом решении почти сразу же. Неизвестный осведомитель выпустил за городскую стену несколько стрел, к которым были привязаны письма.

Той ночью османский лагерь был освещен так ярко, что защитники на стене могли различить черты солдат, столпившихся у шатров. Горели не только факелы — солдаты подожгли потоки нефти, создав стену огня, в свете которой красно-золотой шатер султана выделялся на фоне всего, что его окружало. В этом свете, почти столь же ярком, как полуденное солнце, турецкие солдаты простирались ниц, вознося молитвы Аллаху под звуки флейт и грохот барабанов — и все вместе казалось защитникам каким-то бесовским действом. Шум продолжался почти до полуночи, затем в лагере все смолкло.

27 мая «Великая пушка», прервав долгое молчание, палила весь день напролет. Турецкие солдаты, не занятые ни стрельбой, ни помощью пушкарям, спокойно работали в тылу, готовя штурмовые лестницы и сети с крючьями. Со стены был виден султан, который в своем белом плаще, восседая верхом на черном жеребце, окруженный военачальниками, носился, словно ветер, мимо своих полков, проводя их смотр.

Христианские защитники на передовой продолжали сохранять присутствие духа, хотя ожидался массированный приступ врага. Далее Джустиниани, раненный осколком, вернулся на свой пост вскоре после того, как ему была оказана помощь на его корабле. На стене вдоль Месотихиона, пострадавшей сильнее всего, постоянно можно было видеть и императора, и Джустиниани.

Этот вечер турки провели в той же оргии света и грохота, что и прошлый. Точно так же, как и прошлой ночью, в полночь суматоха сменилась сонной тишиной. Что же касается войск защитников, то, далее закончив свои работы по починке стен или частокола, солдаты не могли оставить свои посты. Единственный отдых, который им был позволен, — это подремать насколько часов, кое-как устроившись в углу одной из башен.

27 мая, получив подтверждение того, что все его полки заняли свое место в предписанном построении, султан приказал всем устроить однодневный отдых. Лишь он сам со своими сановниками, следовавшими за ним по пятам, не останавливался ни на минуту, переезжая от одной части к другой, призывая всех приготовиться к решающей битве. Но в отличие от своего отца, любившего напрямую беседовать со своими солдатами и самому выкрикивать боевые призывы, чтобы воодушевить своих людей, Мехмед предпочитал перепоручить произнесение речей одному из командиров.

Военачальник повернулся к собравшемуся войску и заговорил:

— Его величество султан милостиво распорядились о том, что после взятия город будет отдан вам на три дня на разграбление. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его! Завтрашняя битва будет священной войной, одной из тех, что исполнят пророчество Мухаммада. Завтра мы захватим множество христиан и продадим их в рабство по два дуката за голову. Все золото в городе будет нашим! Скоро вы станете богачами! У наших псов будут ошейники из бород греков! Нет Бога, кроме Аллаха, и мы живем и умираем лишь ради любви к Аллаху!

Солдаты закричали и воздели в воздух сабли и копья. Они были убеждены, что Константинополь — богатейший город Средиземноморья. Поэтому распоряжение султана о том, что все богатства будут разделены между ними, подействовало волшебным образом. Скоро эти богатства действительно достанутся им. Теперь, когда их головы очистились от трехдневного поста, они, без сомнения, рано лягут и спокойно уснут.

В это же самое время посол Минотто обратился с речью к своим соотечественникам-венецианцам, собравшимся в венецианском торговом доме. Минотто, решивший подать им пример и потому не отославший из города свою жену и детей, сказал им несколько слов:

— Не важно, смерть или жизнь ожидают нас, но мы должны исполнить наш христианский долг. Я верю, что наша жертва за родину не будет напрасной. Я верю, что наше отечество поймет, почему мы решили поступить так, и отнесется с уважением к нашему решению. Когда начнется битва, станет бесполезно пытаться оставить свои посты. Лучше избрать смерть.

Затем всех венецианцев угостили вином из их страны. Николо, занимавшийся в тот момент раненой рукой Тревизано, немного утешился тем, что это вино, похоже, приносило исцеление.

Колокола константинопольских церквей в тот день звонили непрерывно. Это был не тревожный набат, не долгий величественный перезвон погребальных колоколов. Колокола били так, как обычно звонили к службе, но только очень долго. На Западе такой звон раздавался только в случае смерти папы римского. Но в тот вечер 28 мая константинопольцы под этот бесконечный звон молча направились к собору Святой Софии.

Более чем пять месяцев, с 12 декабря прошлого года, когда состоялось богослужение, ознаменовавшее объединение двух церквей, те, кто был против унии, отказывались заходить в собор Святой Софии, главный храм города. Но сейчас все они были здесь. Вероятно, люди чувствовали, что это будет их последнее богослужение.

Без всяких приказов или увещеваний горожане, вплоть до самых скромных обывателей, начали заполнять огромный круглый центральный зал и широкие боковые приделы. На службе, разумеется, присутствовал сам император, окруженный всей городской знатью. Все официальные лица из Латинского квартала, начиная с посла Минотто, оказались в одном ряду. Службу вели патриарх константинопольский и папский посланник кардинал Исидор. Последнему помогали те самые монахи, которые столь яростно противились унии.

Отсутствовал лишь Георгий.

Проблема объединения двух церквей поглотила полстолетия, и в ней было все — от богословских споров в высших церковных кругах до преодоления взаимной ненависти приверженцев разных исповеданий. Она оставила глубокие шрамы в душах европейцев. Но в ту минуту объединение двух церквей стало реальностью. Когда Исидор благословил братьев, люди в храме, преисполненные религиозных чувств, обнимали тех, кто преклонял колени рядом с ним, не разбирая, православные это или католики.