Мехмед смотрел, как началась битва между христианами и мусульманами.

Турки атаковали с бешеной яростью. Они пытались протаранить корабли христиан острыми носами своих судов, зацепить их абордажными крюками. Мусульмане выпустили бесчисленное множество горящих стрел. Некоторые гребцы пытались даже взобраться на христианские корабли по веслам. Но мужество и необычайное мастерство генуэзских моряков сводили на нет численное превосходство турок.

Даже когда туркам удавалось забросить крюки на генуэзские суда, матросы быстро перерезали их. Прекрасно обученные управляться с такими ситуациями, они тушили пожары прежде, чем те успевали разгореться. Поскольку турки передвигались на веслах, плохо умея маневрировать, часто бывало так, что разные суда запутывались веслами. А когда такое случалось, сцепившиеся корабли становились прекрасной мишенью для генуэзцев.

С высоты своих кораблей генуэзские лучники могли целиться в неприятельские суда и обстреливать их, как им заблагорассудится. Глухой свист их стрел в воздухе сливался с воплями раненых турецких солдат.

Греческие моряки, хотя они и не были такими мастерами в навигации и морских сражениях, как генуэзцы, тоже успешно начали бой. Они умело использовали бочки с горючей смесью, широко известной под названием «греческий огонь». Это произвело опустошающий эффект. Если такой снаряд падал на борт, все судно немедленно превращалось в пылающий ад.

Однако на стороне османов было численное преимущество. Скольких бы турок ни убивали христиане, их место занимали новые. Сколько бы кораблей они ни топили и ни сжигали, им на смену все время приходили другие. Молодой султан даже не присел на табурет, поднесенный Турсуном. Он заехал на своем коне в волны на отмели Босфора словно бы для того, чтобы хоть как-то самому принять участие в битве. Черные бока лошади, влажные от морской воды, глянцевито блестели, белый плащ султана намок и прилип к крупу коня, но владыка не замечал этого. Он продолжал скакать взад и вперед по кромке воды, хрипло крича на своих далеких воинов, то осыпая их ругательствами, то подбадривая с почти безумной яростью.

Даже если адмирал Балтоглу не слышал разгневанного голоса своего господина, он, несомненно, видел его, мечущегося на своем коне взад-вперед, словно безумный. Адмирал решил прекратить атаки на три превосходно защищенных генуэзских корабля, а вместо этого сосредоточиться на греческом судне, которому явно приходилось хуже остальных. Он немедленно просигналил своим рассеявшимся судам собраться вместе. Однако генуэзцы сразу же догадались об изменении стратегии по движениям неприятеля.

О мастерстве команды в морских сражениях можно судить уже по тому, как быстро матросы могут поднять якорь. Даже венецианцы признавали, что в этом отношении генуэзцам нет равных на Средиземном море. Что они вскоре полностью и подтвердили.

Пока турецкие корабли все еще пытались выстроиться в группу, генуэзцы подняли якоря и со скоростью, удивительной для судов такого размера, немедленно сомкнулись вокруг греческого корабля. Людям на берегу на мгновение показалось, что из моря вдруг выросла крепость с четырьмя башнями. Турецким матросам могло показаться, будто огромная железная стена вдруг встала между ними и греческим судном.

Генуэзские корабли упорно придерживались этой роли защитной стены до самого конца битвы с турками, которая продолжалась до заката.

В тот самый момент, когда солнце скрылось за горизонтом, на спокойном море неожиданно поднялось волнение: задул ветер. Христианам повезло: ветер был северным.

Обвисшие паруса вдруг наполнились жизнью. Четыре христианских корабля воспользовались этой возможностью отбросить атакующих турок и тесной группой проследовать до Золотого Рога. Цепь была опущена с константинопольской стороны. Под звуки трубы отряд Тревизано из трех галер вышел через открытое устье в Босфор. Звуки труб должны были одурачить врага, заставив его думать, что в атаку идет весь флот, стоявший в бухте Золотой Рог.

Наступление сумерек давало этому дерзкому плану шанс на успех. Балтоглу, хотя он все еще слышал крики султана, приказал своим кораблям отступать. Гнев повелителя страшил его меньше, чем морское сражение в темноте.

По приказу Тревизано четыре корабля, которым удалось вырваться из яростной битвы, растянувшейся на большую часть дня, убрали паруса. Они были приведены на буксире в порт в бухте Золотой Рог галерами венецианского адмирала. Их приветствовали восторженные крики защитников, облепивших стены.

Жители Константинополя уже много лет не испытывали столь бурного счастья. Сам император взошел на борт прибывших кораблей. Он лично похвалил и поблагодарил каждого из моряков команд. В приподнятом настроении константинопольские греки принялись хвастаться друг другу, что христиане обошлись безо всяких потерь, зато османы потеряли уже более десяти тысяч человек.

Николо, который лично оказывал помощь раненым, только саркастически улыбался, слыша эти фантастические слухи. Турки, вероятно, потеряли убитыми около ста человек, может быть, еще около четырехсот — ранеными. С византийской стороны были убиты двадцать три человека, примерно половина матросов так или иначе пострадали. Для самого доктора яростная битва на море означала только одно: у него не останется времени даже на сон, поскольку придется позаботиться обо всех раненых.

В порту до поздней ночи продолжались работы по выгрузке нового оружия, припасов и еды.

Мехмед, бледный словно смерть, не сказал ни слова. Он был не столько разгневан, сколько раздавлен унижением. То, что у османов не было своей традиции торгового флота, не имелось морской истории, не выглядело оправданием в его глазах. В сражении имел значение лишь результат.

Чувство унижения стало особенно жестоким оттого, что каким-то образом караван всего из четырех судов, какими бы большими они ни были, обошел его флот, в котором находилось более ста кораблей. И среди этих ста или около того судов находились не только небольшие лодки. По крайней мере сорок из них были достаточно велики даже по сравнению с христианскими кораблями. Ясно, что причина поражения — чудовищная разница в опыте и мастерстве.

Гладкое молодое лицо султана всегда было покрыто легким румянцем. Но в ту ночь оно оставалось бледным, хотя Мехмед ничего не ел и лишь жадно глотал вино. Его глаза были устремлены в одну точку. Когда Халиль-паша предложил повелителю вернуться в его шатер в главном лагере, тот не обратил на слова визиря внимания. Когда ему предложили хотя бы немного отдохнуть в соседнем лагере Загана-паши, владыка ничего не ответил.

Всю ночь Мехмед провел в наспех разбитом шатре, предаваясь молчаливому пьянству. Никому, кроме Турсуна, он не позволял приблизиться к себе.

Молодой правитель думал лишь об одной-единственной вещи. И это, разумеется, не была судьба адмирала Балтоглу, которого султан приказал казнить, но изменил свое решение, лишь уступив отчаянным мольбам подчиненных адмирала. Впрочем, пощадив жизнь Балтоглу, он приказал конфисковать все его имущество и раздать янычарам.

И само собой, владыка думал не о полученном им письме от высокопоставленного имама, который всегда был скор на советы в тяжелые времена. Султан прочел это письмо один раз и отбросил его. В послании говорилось, что ответственность за поражение лежит на самом султане. Многие из турецких солдат не были истинными мусульманами, эти люди сражались лишь из слепой жажды наживы, правителю приходилось заманивать их обещаниями военной добычи. Далее в письме было сказано, что беспокоиться не нужно: пророчество о падении Константинополя сбудется. Но чтобы это случилось, владыка должен укрепиться в своей вере и принять учение и пророчества ислама с искренним убеждением.

Нет, султан двадцати одного года от роду, сжигаемый честолюбием, знал: есть вещи поважнее, чем слова священнослужителей. Он был поглощен одним-единственным вопросом — имеется ли способ не только улучшить свой флот, но и на самом деле превратить его в господствующую силу?