— Каким образом? Разве есть спасение от атомных бомб? Вроде той, что уничтожила Хиросиму?

Мисс Эгню, с минуту помедлив, промолвила с видом самодовольного превосходства:

— Иегова не открывает нам всех своих планов. Мы должны просто верить в то, что он знает, как ему поступить, и что он позаботится о своих детях.

— Вы имеете в виду те несколько тысяч, что следуют вашей вере? — спросил Дэвид. — А все остальное человечество — мужчины, женщины, дети — могут, по-вашему, гибнуть?

— Они унавозят собою землю, — провозгласила она.

— Какая эгоистическая, какая отвратительная вера! — с горячностью воскликнул Дэвид. — Значит, раз вы сами спасетесь, вам все равно, что случится с вашими ближними?

Он встречал и других, которые высказывали ту же точку зрения, только несколько по-иному.

— Ступай домой и молись, — сказала ему одна женщина, — Только господь может остановить войну. Тебе же остается только молиться.

— Если бог действительно всемогущ и всемилостив, то почему мы должны молиться ему и просить, чтобы он не допускал войны? — спрашивал Дэвид.

— Войны ниспосланы в наказание за грехи человеческие, — говорили ему.

— Но ведь и невинные должны пострадать наравне с виновными при бомбежке городов и в той бойне, что называется современной войной, — протестовал Дэвид. — А виновные, те, кто развязывают войну, остаются невредимыми, да еще наживаются на ней, тогда как беззащитные безоружные люди — мужчины, женщины и дети, беспощадно уничтожаются. Разве можно говорить о справедливости или милосердии при таком положении дел? И как можно с этим мириться?

Молодой священник евангелической церкви, которого он посетил, сказал ему: «Бог помогает тем, кто сам себе помогает. Если мы попытаемся предотвратить войну и несчастья, которые она причиняет, бог поможет нам».

Другой священник того же прихода заявил, что воины и ядерное оружие — дело рук человеческих. И бог тут ни при чем.

— Зло, гнездящееся в сердце человеческом, повинно в уничтожении всего чудесного, что создано богом в самом человеке и во вселенной, — изрек он.

Один крупный сановник англиканской епископальной церкви, с которым Дэвид имел беседу, сказал, что эта идея «подрывает всю библейскую доктрину о всемогуществе провидения».

— Ничто не случается в мире без соизволенья божьего и высшего предопределения, — утверждал он. — Смерть воробья или гибель мира — на все воля господня.

Когда внезапно умер Мик Бирнс, Дэвид пошел на похороны и, вместе с двумя сыновьями Бирнса и его несколькими старыми товарищами, проводил его до могилы, вырытой в заброшенной части кладбища на Норс-роуд.

Сыновья были людьми средних лет, по-видимому, вполне обеспеченными. Дэвид встречал их и раньше, навещая Мика: старший, Майкл, биржевой маклер, был тучный человек, уже начавший лысеть; младший, Пэдди, румяный и рыжеволосый, был когда-то известным футболистом, но, заправляя делами пивной, принадлежавшей брату, обрюзг и стал жиреть. Горевали о Мике, казалось, только его старые друзья. Их глаза слезились, они шмыгали носом — то ли с горя, то ли от холода, — и печально толковали между собой о своем боевом товарище, о его мужестве и добром сердце.

Священник, глотая слова, пробормотал заупокойную молитву и поспешно удалился сменить одежду. Сыновья Мика последовали за ним. Дэвид догнал священника на тропинке у кладбищенских ворот, где Бирнсы поджидали его в машине.

— Так вы знали этого старого греховодника? — благодушно осведомился тот, когда Дэвид сказал, что пришел отдать последний долг Мику Бирнсу. — Только ради сыновей я и согласился похоронить его по церковному обряду; говоря по правде, он этого не заслуживал, потому что много лет пренебрегал своими религиозными обязанностями.

— Мы довольны, что смогли хотя бы устроить ему христианское погребение, отец, — заметил старший сын.

— Ну понятно, понятно, — ответил священник, плотно усаживаясь на переднее место.

— Не подвезти ли вас до города? — спросил Дэвида Майкл Бирнс. — Отец Райен, это мистер Ивенс, друг моего отца.

— Благодарю, — ответил Дэвнд и сел на заднее сиденье, рядом с младшим Бирнсом.

— Ну, — весело заметил Майкл, осторожно ведя машину в потоке автомобилей, запрудивших шоссе. — Думаю, не дешево обойдутся мне обедни, чтобы вызволить душу старика из чистилища!

— Что и говорить! — отозвался отец Райен.

— Бедный отец, — пробормотал Пэдди. — Оп уже на земле прошел свое чистилище.

— Без сомнения, — спокойно ответил Дэвид. — Война сама по себе уже чистилище, а если еще и ослепнуть в результате — какая страшная цена за жизнь! Я уважал Мика Бирнса не только за стойкость, но и за его ненависть к войне!

— Что такое? — священник повернул к нему голову.

— Я сказал, — повысил голос Дэвид, стараясь перекричать шум, — что я уважал Мика Бирнса не только за стойкость, с которой он переносил свою слепоту, но и за его ненависть к войне.

— Вот оно что! — взревел отец Райен. — Да вы, мистер Ивенс, уж не из этих ли мошенников пацифистов?

— Я не пацифист, — крикнул ему в ответ Дэвид, — но я делаю все, что в моих силах, чтобы навсегда прекратить войны. Мир между народами — одно из главных условий, при которых возможно существование людей…

— Отец всевышний призывал к миру между народами, — пробурчал священник, несколько смягчившись, — Но не такому, какой угоден коммунистическим агитаторам. Я попрошу вас не смущать умы моих молодых друзей, мистер Ивенс. Они и так порядком взбудоражены самим Миком Бирнсом. Римско-католическая церковь запрещает своим сынам участвовать в движении, которое поддерживают безбожники коммунисты.

— А они все-таки участвуют! — воскликнул Дэвид с веселой насмешкой. — Во Франции и Италии, в Чехословакии и Польше — везде, где религия не исключает человечности.

— Оставьте его, — попросил Дэвида Пэдди Бирнс хриплым шепотом, — он не плохой человек, а нам надо вызволить душу старика из чистилища.

Дэвид откинулся на спинку сиденья, подавленный мыслью о том, куда могут завести предрассудки таких ограниченных людей, как братья Бирнс.

На следующее утро, проходя мимо местной почтовой конторы, он увидел возле нее очередь.

— За чем это? — спросил Дэвид у одетого в лохмотья старика, наблюдавшего за очередью; в углу рта у него висел изжеванный окурок.

— Пенсию выдают, — прохрипел тот, — но я-то не получаю этой треклятой пенсии. «Непочетная отставка» — вот все, что я заслужил.

— Но почему? Расскажите мне, пожалуйста, — попросил Дэвид.

Слезящиеся глаза мутно-желтого цвета вперились в него из-под нависших бровей; на лице темнели следы старых ожогов. Жесткие седые космы торчали из-под ветхой фетровой кавалерийской шляпы, лента которой истерлась до дыр. Рот человека раскрылся, выронив окурок и обнажив беззубые десны.

— Рассказать о себе? Что ж, я рассказываю это всем, кому не лень меня слушать. Я честно послужил в Египте и во Франции. Но когда, на свою беду, возвратился домой, в лагере один офицер-выскочка стал ко мне придираться, да так, что мочи моей не стало. Я терпел, сколько было сил, а потом взял да и двинул его в зубы. А когда меня арестовывали, дрался с патрульными. Чертовски глупо все это вышло. До сих пор расплачиваюсь. Вернее сказать — ни гроша не получаю. Нет ли у тебя пары монет, приятель?

Дэвид нащупал в кармане два шиллинга. «Скромная компенсация за потерянную пенсию!» — подумал он, но старый солдат, получив деньги, повеселел и зашагал в ближайшую пивную.

В очереди стояли главным образом женщины. Матери и жены погибших и искалеченных на фронте солдат, догадался Дэвид. Как много их было! Интересно, повлияла ли пенсия на отношение этих женщин к войне, спрашивал он себя.

Две женщины перешли дорогу у почты и сели под навесом у автобусной остановки. Обе были с непокрытыми головами и бедно одеты. У старшей было изможденное, но энергичное лицо человека, привыкшего мужественно переносить трудности. У младшей — хилая девичья фигурка. Она казалась больной и удрученной горем.