«Маленький большевик» — так они с Ирмой окрестили своего спутника — был не в счет, так как жил за границей. Тогда же они познакомились с первым настоящим большевиком. Высокий, красивый, он вышел к машине, где сидела Айседора, спросил, галантно целуя ей руку: «Вы не узнаете меня?» Айседора узнала, вспомнила: она познакомилась с ним в Америке в 1918 году. Он тогда был известен как граф Флоринский. Вот так штука!

Первый же настоящий большевик в сердце Москвы — граф Флоринский, безукоризненно одетый, в смокинге и лакированных ботинках! Это вызвало взрыв безудержного смеха.

Несколько дней спустя она познакомилась еще с одним большевиком, который произвел на нее большее впечатление. Это был Бородин (Грузенберг) Михаил Маркович. Оказалось, что он тоже приехал в Россию из Америки, где работал школьным учителем в Чикаго. Известно, что в 1917 году из Америки приехали Троцкий, Бухарин, Боровский и др.

Вот почему Айседора говорила, что большевиков встречала в Париже, Нью-Йорке, а в Москве не встретила ни одного большевика.

Восторженность с нее слетела быстро, как луковая шелуха. К третьему году своей жизни в РСФСР она уже ни одно слово большевистской пропаганды не воспринимала на веру. Она даже Ирму переспрашивала:

«Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым».

14 декабря 1923 года Айседора написала корреспонденту американской газеты. Письмо было опубликовано в «Вашингтон Пост» 27 января 1924 года:

«Советское правительство совершенно забросило школу через год после ее открытия, не посылая денег на ее содержание (условие, которое было оговорено) и не давая никакой помощи вообще.

Американская ассоциация помощи безработным (АРА), от которой мы получали хоть какую-то поддержку, тоже через год уехала из Москвы. Мы вынуждены самостоятельно оплачивать электричество, топливо и даже воду. Деньги, нужные для оплаты еды, одежды и вообще всего необходимого для школы, учителем, музыкантов, поступают теперь только от наших концертов.

Однако, как вы понимаете сами, экономическое положение Москвы таково, что в настоящее время выступления крайне редки. Например, за одно выступление мы получаем 50 червонцев, или 250 долларов. На эти деньги я могу купить дрова на зиму, а на деньги, вырученные от следующего выступления, — муку, картофель и т. д.

Сейчас у детей отличное здоровье, и они работают с энтузиазмом. Большинство из них очень талантливы, и будет крайне жалко, если двухлетняя работа, все наши усилия и жертвы окажутся напрасными.

Для меня сейчас единственной надеждой является получение помощи от наших друзей из Америки. Если наша школа на ближайшие несколько лет получит помощь, я уверена, потом она будет содержать себя сама».

Вряд ли Советскому правительству могли нравиться подобные заявления, опубликованные в иностранных газетах, даже если они были написаны Айседорой из самых добрых побуждений: найти спонсора, богатого покровителя, чтобы спасти московскую школу.

Лотта Йорска в Америке написала в журнале о нуждающейся танцовщице, которую она посетила в Париже в 1925 году:

«Я слышала, что она в Париже одна и без средств. Она приехала туда в надежде получить плату со своего арендатора, но, узнав, что у него самого большие трудности, она не стала подавать на него в суд. Я навестила ее… Я застала ее за чтени ем. Она выглядела абсолютно счастливои, и я решила у что слухи преувеличены».

Нет, слухи не были преувеличены: в кошельке Айседоры оставалось пять франков, тридцать пять сантимов. И при этом она наотрез отказалась принять ангажемент мюзик-холла на Елисейских полях.

«Я не осуждала ни одну артистку, которая продавала свое тело, чтобы спасти свое искусство… Но я не прощаю никому измены искусству. Искусство священно. Это самая святая вещь в мире после детей».

На вопрос мадам Йорски, есть ли у нее определенные планы на будущее, Айседора ответила:

«Разумеется, есть. Они такие же, как многие годы… Через два года я получу свой дом (который сдала в аренду), и тогда у меня будет моя школа. Прежде чем я умру, я хочу научить сотни детей, как помочь наполнять их растущие тела музыкой и любовью».

Мадам Йорска заключает: «Поистине эта американская женщина скроена из божественного материала. Ее имя должно жить всегда, ее гений действительно революционизировал мир».

Так было в феврале 1925 года, а 12 марта 1925 года из Ниццы она напишет Ирме:

«Это было уже чересчур. Я перенесла нервное истощение, не могла взять перо и бумагу. Все же здесь, с Реймондом (брат Айседоры — Авт.) я отдыхала и надеюсь вскоре вновь начать борьбу».

Переживания в течение трех месяцев в Берлине и тяжелое горе в Париже — умерла ее ученица Марго, которую она не видела со дня отъезда в Россию, — чуть не сломили ее. Все думы, все мысли ее о том, как спасти школу, где добыть денег на ее содержание. «Я не могу ничего сделать для школы без фотографий. Обязательно вышли мне сейчас же хорошие фотографии детей». «Люди почти не верят, что школа существует». «Я могу посылать тебе денег для школы, если буду иметь рекламный материал. Но мне нечего показать». Это фрагменты ее писем Ирме.

Ни минуты Айседора не сомневалась: выход в том, чтобы школа приехала к ней. Они смогут тогда сами заработать на содержание. В Ницце Айседора сняла студию в надежде, что Ирма сможет приехать к ней и привезти хотя бы 11–16 детей.

30 марта 1925 года: «Если бы мы смогли подготовить твой приезд сюда с шестнадцатью самыми талантливыми детьми, мы вполне могли бы спасти их. Я пыталась через советское посольство в Париже добиться приезда школы, но безуспешно».

27 января 1926 года: «Я вижу будущее в соединении этой студии как источника добывания реальных денег и Москвы как идеала искусства».

Айседора предпринимает колоссальные усилия, увлекая всех своей мечтой о школе.

«15 июня 1926 года. Я встречалась с товарищем Раковским насчет плана твоего приезда с несколькими детьми из школы в Париж и устройства грандиозной манифестации в «Трокадеро». Они очень одобряют эту идею, но вечно один и тот же вопль: «Нет денег». Напиши и сообщи мне, стоит ли стараться устроить нашу встречу этим летом…

Если бы ты могла приехать и изучить ситуацию, здесь есть все возможности для устройства большой школы на деловой основе. Еда дешёвая, овощи в изобилии. Ты могла бы взять одну или двух старших девочек как соучительниц. Проводя по полгода здесь и полгода в Москве, мы могли бы соединить идеальное с материальным».

Она начала тягучие переговоры с деятелями коммунистической партии Франции:

«14 октября 1925 года. Вся моя работа в России рухнула, потому что у меня не было необходимых денег; досадно будет, если та же самая история повторится в Париже. Все же, я думаю, мы должны принять предложение партии. Если они пригласят детей из Москвы, московская школа будет спасена. И когда Советы увидят, какой успех имеют дети, они наверняка сделают что-нибудь для школы…

Мне бы хотелось посвятить себя целиком созданию великолепного социального центра, а не небольших групп, которые силой обстоятельств вырождаются в театральные группы, как в Москве. Но, как бы то ни было, самое главное — делать что-нибудь, положить начало. Лучше московская школа со всеми ее неустройками, чем вообще ничего».

Айседора довольно-таки преуспела в своих переговорах и сумела заручиться поддержкой коммунистических лидеров Франции. Но от них мало что зависело, все решалось в России. А советское правительство не давало согласия и не выпускало детей за рубеж, не без оснований опасаясь, что дети не вернутся в Россию.

Именно так и случится, когда дети школы Дункан поедут в Америку. В 1928 году после гибели Айседоры Ирме удалось вывезти одиннадцать лучших учениц в США, где их необыкновенно успешное выступление (организованное тем же импресарио Солом Юроком, что и гастроли Дункан в 1922 году) продолжалось полтора года, пока власти в Москве категорически не потребовали немедленного возврапдения. Ирма рассказывала, что советский представитель в Вашингтоне Боровский провел со старшими ученицами секретное совещание, грозя суровыми репрессиями их родным в СССР. Ирма в Россию не вернулась и уговаривала девочек остаться с ней, обеш, ая им блестяпдее будущее на Западе, но безуспешно.