Ни «на подлицу», ни на «дуру», тем более «набитую», Анна Абрамовна никак не тянула, напротив, всех удивляла и поражала образованностью, необыкновенной эрудицией, энциклопедическими знаниями, добропорядочностью и человечностью.

Жолондзь и говорит о ней восторженно: «Красавица! Умница!» Посмотрев на фотографии, я усомнилась.

— Ну, что вы! Ведь это после лагеря. Она тяжело болела, У нее была слоновья болезнь, потому и располнела. Какие удивительные голубые глаза! А когда начинала говорить, умолкали все, ее можно было часами слушать.

Ирма, жена Александра Львовича, дополняет:

— Когда приезжали в Москву, я об этом даже не сообщала родным: они обижались, что мы их забыли и не заходим. А мне даже в театры ходить не хотелось. Накормим всех, уложим спать, закроемся на кухне и сидим до 4-х, до 5 часов ночи (или утра)!..

Ближе, роднее ее у нас никого не было! А скольких ее друзей узнали! С какими писателями и поэтами познакомились! Леонид Леонов каждый день звонил, а то и два раза в день. Эльза Триоле с Луи Арагоном тоже к ней приезжали! Кажется, вся писательская Москва знала и уважала ее. Здесь непременно останавливались политзеки и актеры княжпогостского театра. А письма ее! Вы читали, какое чудное письмо она написала ко дню нашей свадьбы?! Сама приехать не смогла.

Письмо я прочитала. Да, именно такие слова — напутствие молодоженам — должны звучать вместе с музыкой Мендельсона.

Уже одна дарственная надпись Есенина на подаренной Берзинь книге «Березовый ситец» (1925 год) говорит сама за себя:

К своей Анюте нередко прибегал Есенин в редакцию и домой. Отец и мать Анны Абрамовны искренне любили Сергея, старались получше накормить, занять разговорами. Он тоже привязался к ним. Анастасия Панкратьевна не только вкусно готовила, но и душевно пела, они часто вместе исполняли старинные русские песни, а потом Сергей пел им частушки, которых знал необычайно много.

Анна Берзинь рассказывает:

«Есенин только вернулся из-за границы. Встретились случайно в парикмахерской.

— Во-первых, здравствуйте! А во-вторых, у вас сегодня очень вкусный борщ на обед!

— Борщ? Какой борщ?

— Я у вас обедал и пробыл почти весь день. Принес билеты на вечер. Ваша мама оставила меня обедать. Я только что от вас.

— Когда вы приехали?

— Вчера! И видите, сегодня уже выступаю.

Он был ослепительно веселый, приветливый, ласковый и милый. Он был рад, что дома, в Москве. Повторил это несколько раз. Лицо его было ясное и спокойное».

Как разительно несхоже это воспоминание с воспоминанием Мариенгофа о Есенине, вернувшемся из Америки: «Вернулся безнадежно сломанным»!

Даже Наталья Сидорина, умный и глубокий есениновед, в своем исследовании опирается на жесткие и грубые характеристики Анны Берзинь, будто бы имевшие место в оценках Есенина. Но следует помнить, что подобные представления «закрепились» не только за ней, но и за Софьей Толстой, и за другими есенинскими женщинами. А заимствуются они исследователями из воспоминаний «друзей», в том числе и «милого Евдокимыча» — Евдокимова Ивана Васильевича, который редактировал собрание сочинений Есенина. Он же собрал и первый сборник воспоминаний о Есенине.

Как к ним относиться, решайте сами, но не упускайте из виду и следующее. Когда в 1927–1928 годах осуществлялось переиздание «Собрания стихотворений» поэта, Екатерина Есенина писала Софье Толстой:

«Я все-таки хотела бы знать, чье будет предисловие и будет ли выброшена из 4-го тома евдокимовская белиберда?»

В том же письме Катя высказалась и против предисловий Воронского, предлагала «вообще очистить это полное собрание от всякого мусора».

Узнав, что Галина Артуровна Бениславская сотрудничает с ГПУ, Есенин тотчас покинул ее. Софья Виноградская пишет: «От Бениславской ушел, а идти было некуда». В Москве не оставалось ни одного друга, который не пошел на службу к большевикам или не стал секретным сотрудником ГПУ.

Василий Наседкин, к которому Есенин еще недавно относился с полным доверием и хотел издавать с ним журнал, теперь тоже был в стане «прожекторцев». Это после смерти Есенина, сразу взявшись за перо, он напишет о нем: «Три дня, выйдя из больницы, он пил, и я его не видел».

Если не видел, то как же ты утверждаешь, что Есенин пил? Таковым был последний надежный товарищ.

В это же время Есенин порвал отношения с Иваном Приблудным (Овчаренко), хотя еще недавно возил его в Константиново. «Что заставляет Приблудного увиваться возле Есенина на задних лапках?», «Беспринципный юноша-забулдыга», «Есенинский адъютант» — такие нелестные характеристики оставили о Приблудном Акульшин и Семеновский — современники поэта.

Софья Толстая записала в дневнике: «9 июля. Четверг. Дома бил Ивана Приблудного».

По своей ли доброй воле или по-пьянке, но Иван Овчаренко (это его настоящая фамилия) тоже становится секретным сотрудником ГПУ. Позже, из протоколов допроса — а арестовывался он трижды — стало известно, что этой работой тяготился и рассекретил себя еще в 1926 году. Об этом пишет в своей книге Станислав Куняев.

Переезжая к Софье Толстой, Есенин, наверное, думал о тихой пристани, где мог по-семейному жить и в спокойной обстановке работать. В доме-музее царили патриархальная старина, уют и тишина. Не тут-то было!

Не успел перебраться, как дом превратился в Содом. Толпы посторонних людей, попойки, драки — так напишут в воспоминаниях, хотя младшая сестра Александра Есенина рассказывает другое:

«Вечера мы проводили одни, без посторонних людей: Сергей, Соня, Катя, я и Илья. Иногда к нам заходил Василий Федорович Наседкин. В то время он ухаживал за Катей. Его любил Сергей, и Наседкин был у нас своим человеком. Даже 18 сентября, вдень регистрации брака Сергея и Сони, у нас не было никого посторонних. Были все те же Илья и Василий Федорович».

И в последний его день, 23 декабря, тоже никого не было посторонних: «Мы сидели втроем у Сони: она, Наседкин и я», — вспоминает Александра.

Но прочтите, например письма Ольги Константиновны Толстой подруге Р.А. Кузнецовой от 11 января 1926 года и придете в ужас:

«Когда увидимся, расскажу более подробно, а в письме невозможно — слишком безобразно и тяжело, непередаваемо.

(…) Он почти всегда был пьян, день превращал в ночь и наоборот; постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы пьяные, грязные. Наша Марфуша с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Все это спало на наших кроватях и белье, ело, пило и пользовалось деньгами Есенина, который на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботиков, ничего нового — все старое, прежнее, совсем сносившееся…

Ежемесячно получая более 1000 руб., он все тратил на гульбу и остался всем должен: за квартиру 3 месяца мне (еще с лета) около 500 руб. и т. д. Ну да его, конечно, винить нельзя, просто больной человек, но жалко Соню)».

Это письмо Ольги Константиновны, как и многие письма о Есенине, отмечены правдоподобием. Примечательно другое: Ольга Константиновна с ними в этом доме не жила. Верно то, что в Госиздате ему до апреля за собрание сочинений должны были выплачивать по договору по тысяче рублей, но Евдокимов уже объяснил, каких мук и издевательств это стоило Есенину. Знала об этом и Ольга Константиновна: в августе 1925 года пишет дочери, что Илья ходил в Госиздат за деньгами, «обещали деньги только после 20-го!»