Айседора приехала спасать их детей, помогать им. От них теперь зависела ее школа. И что же? Она сразу «стала в позу антагонизма» и тем самым объявила, что «полна решимости обойтись без покровителей». Таких она называла новой буржуазией, «хорошо откормленной аудиторией», «хорошо откормленным обществом».

«Красный эмигрант» Ю. Анненков в своей книге написал: «В 1925 году, в Париже, Дункан много говорила со мной о Москве, о Петербурге, о советском строе, глубоко ее разочаровавшем». (Потом он назовет смерть Дункан «таинственной предопределенностью», только не объяснит, что это значит — Авт.)

В мае 1926 года Айседора встречалась с Мейерхольдом и его женой 3. Райх. («Они были милы со мной».) Известно, что у Зинаиды Райх была своя точка зрения на гибель Есенина, о чем она хотела рассказать в мемуарах. Не потому ли была зверски убита в 1939 году?

Своя, неправительственная, точка зрения была и у Айседоры: «Он (Есенин) желал, чтобы филистимляне пали перед ним ниц».

Тогда она не знала того, что могла услышать от супругов Мейерхольдов: в гробу «лежало чужое лицо», «лиловый шрам на лбу», «один глаз навыкате, другой вытек». Портрет, мало напоминающий портрет самоубийцы.

О настроении Всеволода Эмильевича пишет Анненков: «Заговорили о «Бродячей Собаке». Всеволод Эмильевич сказал: «А у нас, в Советском Союзе, теперь всем бродячим собакам — крышка. Вместо бродячих собак прочно засевшие кабаны с клыками… Райх сердито взглянула на мужа, но промолчала».

15 января 1926 года «Красная газета» написала о том, что «Дункан находится в стесненных материальных обстоятельствах и что она намерена опубликовать все полученные когда-либо любовные письма, чтобы получить средства к существованию… Она также намерена написать историю ее трагически окончившегося брака с Сергеем Есениным».

Не странно ли (какое совпадение!), тогда же рядом с Айседорой появилась «русская женщина, которая помогала ей готовить», «нуждающийся русский джентльмен согласился быть ее секретарем», русский музыкант стал ее аккомпаниатором, объявился даже русский кинооператор, который увековечил ее последние дни.

3 октября 1928 г. «Известия» сообщали о вечере памяти А. Дункан, состоявшемся в Большом театре. «После вступительного слова П. И. Новицкого и А.А. Сидорина была показана кинофильма «Последние дни Айседоры Дункан», заснятая в Ницце», — так писала газета, «забыв» упомянуть фамилию кинооператора.

Айседора чрезвычайно почитала немецкого философа Фридриха Ницше. Одно свое письмо-статью для парижской газеты «Юманите» озаглавила словами из Заратустры. «Я люблю человека, который поднимает себя самого ввысь и гибнет на этом пути».

«Трагическая смерть Айседоры Дункан после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть, снова напомнила мне, в какой драматической атмосфере постоянно жила эта, на первый взгляд чудовищно парадоксальная, чета». Эти слова принадлежат Францу Элленсу.

Совершенно виртуозная, по-настоящему ошеломляюш, ая фраза заставляет снова и снова возвращаться к ней, перечитывать, думать: «Трагическая смерть Айседоры Дункан (…), изощренную жестокость которой», или «после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть». К кому из них относится финал столь загадочной фразы? А, может быть, к обоим? Дескать, милая, добрая, умная, благородная Айседора! Сколько сил ты приложила, чтобы спасти Есенина! Каким насмешкам и изощренным издевательствам подвергла себя, пожертвовала состоянием, добрым именем, родиной, а себя спасти не сумела? Или не захотела?

Франц Элленс и его жена М. Милославская еще в 1922 году опубликовали ряд стихотворений Есенина на фрацузском языке. Смерть Есенина произвела на них тяжелое впечатление. Получив это сообщение, Элленс в тот же день пишет М. Горькому, что весть о самоубийстве Есенина их потрясла. Воспоминания о Есенине и Айседоре Дункан написаны им сразу после трагической гибели Дункан. Опубликованы в парижской газете 22 октября 1927 года. Приведенная выше цитата именно из этого источника.

Зачем же понадобилось Мэри Дести оболгать Айседору и возвести на нее небылицы, с которыми мы познакомились выше?

Полагаю, что сделала это Дести не для осуждения Айседоры, а для своей реабилитации: мол, она приложила все усилия, испробовала все средства и возможности, но разве Айседору можно переубедить, отвлечь от задуманного? Никакие силы не могли заставить ее делать то, чего она не хотела, и никакие силы не могли отвлечь от намеченной цели.

Что оставалось ей, Мэри? Разве только открытым текстом сказать: Айседора, откажись от этой книги — не простят тебе ее большевики!

Мэри высказала свои «плохие предчувствия» и просила Айседору не ездить с этим молодым человеком, мол, эта поездка может плохо кончиться. И что же услышала в ответ? Айседора пришла в восторг от этой мысли и заявила, что, если это так, то непременно сядет в машину и с радостью помчится навстречу своей гибели. Не потому ли и прозвучали эти странные последние слова: «Прощайте, друзья! Я иду к славе!»

Очень странные слова для обычной прогулочной поездки.

В советской литературе крайне мало страниц отведено танцуюш, ей Айседоре. Ее выступления если и описывали, то преимущественно с отрицательным оттенком.

Так, в «Романе без вранья» подан Мариенгофом танец апаша-хулигана и уличной женщины, многократно повторенный в воспоминаниях друзей. «Неприличным» было названо и только входившее в моду танго, — до слез огорчившее «непристойностью» Мэри Дести.

Этот список продолжает Галина Серебрякова:

«Я видела прославленную балерину-босоножку на сцене Большого театра — тучная, немолодая. Раздражали пыльные голые широкие пятки и раскачивающаяся большая грудь.

Но когда в тридцатых годах я прочла книгу воспоминаний Дункан, она предстала иной, незаурядной, много передумавшей и перечувствовавшей женщиной».

Вряд ли Галина Серебрякова могла рассмотреть пятки танцовщицы из партера Большого театра. Такие детали она могла наблюдать на лагерных и тюремных нарах. Ведь писала она свои воспоминания после освобождения и ссылки в 1965 году, а пришлось ей отбыть в лагерях долгих 20 лет.

Во всяком случае в советской литературе было нормой, прежде чем вспомнить имя Дункан, лягнуть ее хорошенько. Это началось с М. Горького, который никогда не скрывал своего отрицательного отношения, собирал о ней скабрезные анекдоты, стихи и пасквили.

Но, может быть, эти словесные шпильки того же происхождения, что и мелкие гвозди, «случайно рассыпанные» на зеленом ковре босоножки? Об этих фактах рассказала Ирма Дункан. Уважаемые солисты классического балета, соперничая с босоножкой, не гнушались иногда поступать, как трактирные половые. Классический балет истязал себя упражнениями до изнеможения, вывертывал ноги, морил себя голодом, добиваясь невесомости и легкости, а «толстая», «немолодая» и однако преуспевающая Айседора позволяла себе и бифштекс на обед, и мясные пирожки, вовсе не изнуряла себя и жила в свое удовольствие. Как было не злиться на Айседору?!

А та, в свою очередь, никогда не скрывала своего отрицательного отношения к классическому балету, с тех самых пор, когда девочкой ее привели в балетную школу. Учитель требовал стать в позу и вывернуть ноги, а она говорила: «Зачем? Ведь это нерасиво! Красивы только естественные движения человека».

«Айседора Дункан была для меня ярким светом и зовущей мечтой. Этот год (1914) знаменателен событием, сыгравшим не только большую роль в моей жизни, но как бы определившим все мое отрочество-юность. Оно озарило таким ярким светом мою жизнь, что и поныне я различаю его сиянье.

У нас в доме в течение последних лет шли постоянные разговоры об Айседоре Дункан, и все домашние, начиная с папы, ею восхищались.