«Это было в декабре (может, в конце ноября) 1923 г. Сергей Александрович в «Стойле» рассказывал друзьям: 10 декабря — десять лет его поэтической деятельности. Десять лет тому назад он первый раз увидел напечатанными свои вещи. Сам даже проект записки в Совнарком составил: «Юбилей Есенина. 10-го декабря исполняется 10 лет поэтической деятельности Сергея Есенина. Всероссийский союз поэтов, группа имажинистов и группа писателей и поэтов из крестьян ходатайствуют перед Совнаркомом о почтении деятельности».
«Придя домой, рассказал, что Союз поэтов и прочие собираются организовать празднование юбилея… Наше молчаливое отношение его очень сердило. Пару дней поговорил. Потом никогда не вспоминал о своем юбилее».
Эти строки воспоминаний приведены еще и для того, чтобы читатель воочию убедился, как «подчищен» Есенин. Фрагмент воспоминаний Бениславской — это пример фальсификации, которой снабжали все эти годы советского читателя.
Почему любящая женщина взывает в письме к Есенину: «Стансы» нравятся, но не могу примириться с «я вам не кенар» и т. п. Не надо это в стихи совать. И никому это, кроме Вас и Сосновского, неинтересно».
Не о Сосновском речь в «Стансах», как известно, а о Демьяне («Я не чета каким-то там Демьянам») но Галина Артуровна даже в письме не позволяет себе «трепать» имя Демьяна Бедного. Всегда тактичная и сдержанная в письмах, она довольно бестактно и грубо одергивает поэта и требует быть более покладистым и сговорчивым, взывает к благоразумию. Работая секретарем в «Бедноте», в той самой газете, где редактором в 1918–1924 годах (с перерывами) был Л. Сосновский, Галина Бениславская знала, с кем имеет дело, на какие подлости и шантаж способен этот партийный деятель, и не забыла, каких душевных мук и переживаний стоил Есенину «товарищеский суд».
Сотрудников своих Ленин знал неплохо. Характеристики давал, редко ошибаясь. Вот что он написал в адрес Льва Семеновича Сосновского:
«Тов. Сосновский даже превосходные статьи свои, скажем, из области производственной пропаганды, умел иногда снабжать такой «ложкой дегтя», которая далеко перевешивала все плюсы производственной пропаганды.
(…) Бывают такие не очень счастливые натуры, которые чересчур часто заражают свои нападки ядом. Тов. Сосновскому полезно было бы за собой, по этой части, присматривать и даже друзей своих попросить, чтобы они за ним присматривали».
На «товарищеском суде», обвиняя Есенина в антисемитизме, приводили самые нелепые примеры его скандала в поезде, где он обругал «жидом» высокого чиновника Рога, поведение в пивной, где сексоту Родкину, провоцировавшему скандал, обещал плеснуть пивом в ухо. Не исключено, что этот суд готовился как воспитательная мера воздействия на Есенина и крестьянских поэтов. Но, оставшись без твердой направляющей руки Троцкого, отошедшего от дел в результате тяжелой болезни, показательный суд превратился в фарс, обвинители не называли истинной причины обвинения, ибо истина могла восстановить общественность против Троцкого и его сторонников.
Есенин, в свою очередь, тоже оправдывался на уровне провинившегося школяра: «Ну, какой я антисемит, у меня жена еврейка».
На грозном суде нашлись доброхоты, которые в оправдание Есенина подсчитывали еврейских девушек, бывших любовницами поэта.
Обвинители выступали с мелкими, ничтожными обвинениями, на уровне кухонных сплетен, а истина лежала на дне есенинского «Дела». Скандал, затеянный во время его поездки по Америке в еврейской колонии в Бронксе (мы к нему еще вернемся), грозил превратиться в показательный суд большого масштаба. Есенин обвинялся в тяжком государственном преступлении, и потому этот инцидент караюпдей рукой советского правосудия готовился как назидательный урок: мол, никому, даже Есенину, не простятся его антисемитские выпады, пусть даже на другом полушарии земли. И потому он должен понести наказание.
Интересно и совершенно верно замечание есениноведа Л. банковской: в антисемитизме обвиняли Есенина при жизни. Но никогда никто не упрекнул в этом Есенина посмертно. Обвиняли во всех смертных грехах, но никогда — в антисемитизме. Почему? Да потому что не было за Есениным этого греха.
Глава 3
Заклятые друзья
Когда Леонид Леонов работал над своим романом «Вор», большая группа молодых людей в поисках материала, следуя горьковским традициям, отправилась в знаменитую «Ермаковку» (ночлежный дом) изучать людей дна.
Сопровождал молодежь в целях безопасности работник Московского уголовного розыска (по другим данным — начальник МУРа) Кожевников Иннокентий Серафимович (1879–1931 гг.). В 1918 г. — главный комиссар по организации боевыхдружин на территории советских республик южной России. В 1918 г. — чрезвычайный комиссар Донецкого бассейна. Словесный портрет чекиста (см. воспоминания Эрлиха) сопровождавшего группу, более соответствует другому человеку: Кожевникову Якову Николаевичу, в начале 1923 г. — ответственному сотруднику ВЧК.
Известны имена участников этого похода: Леонов, Есенин, Берзинь, Казин, Эрлих, Никитин и др. Из воспоминаний Н. Никитина известно, что «ни к одному из своих выступлений Есенин не готовился так, как к этому, никогда так не волновался, как отправляясь на эту встречу».
По понятным причинам непрошеных гостей встретили без энтузиазма и радушия. Не были приняты и стихи кабацкого цикла, с которых начал Есенин:
Шум и гам в этом логове жутком.
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Это был их быт, который их тяготил и не устраивал. Есенин увидел сразу, как мрачнели их лица, как ниже опускались головы. Он перестроился: стал читать о юности и несбывшихся мечтах, о рязанском небе и отговорившей роще, о матери, которая ждет сына и тревожится о нем. Это касалось каждого, составляло светлую юность и утрачено, может быть, навсегда.
«Что сталось с ермаковцами в эту минуту! У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи… Прослезился даже начальник Московского уголовного розыска.
Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке стало словно светлее, словно развеялся смрад нищеты и ушли тяжелые, угарные мысли.
Вот каким был Есенин.
С тех пор я поверил в миф, что за песнями Орфея шли даже деревья».
Такое восторженное описание этого выступления Есенина оставил Н.Н. Никитин.
Есенин любил читать стихи, выступал много и охотно. Чтение его было мастерское, профессиональное. Все стихи в его исполнении очень выигрывали. Подкупал необычайно выразительный глуховатый голос. Поэтому успех всегда сопровождал его выступления. В «ермаковке» обстановка была непредсказуемой и напряженной. Чем могло окончиться это выступление, неизвестно. Поэтому развязка со счастливым концом запомнилась многим.
Об этом эпизоде вспоминают и другие.
Крайне сдержанно, можно сказать — документально, сухо вспоминает Анна Берзинь:
«Мы перешли в комнату, где помещались женщины. И тут Сергей вдруг начал читать стихи. Читал очень хорошо, его слушали женщины и мужчины, которые пришли следом за нами в женскую спальню. Стоящая впереди женщина, пожилая и оборванная, плакала горючими слезами, слушая Сергея Александровича».
А вот эпизод, которого нет в воспоминаниях Никитина и о котором рассказала Анна Абрамовна:
«Когда мы покинули ночлежку, поэт, бывший с нами, товарищ Есенина, вдруг сказал:
— А эта женщина, которая плакала, она ничего не поняла…
— Почему? — встрепенулся Сергей.
— А потому, что она совсем, совсем глухая, Я задержался и попробовал с ней разговаривать, так мне все сказали, чтобы я и не пытался, она все равно ничего не слышит.
