Крупская — нуль и просто — дура, которой мы, для очередного удовольствия «низов» и для пущего бума да шума разрешили геростратничать, сжигая библиотеки и упраздняя школы, будто бы по завету Ильича: на мертвых все валить можно, ибо они, как известно, сраму не имут…

Зиновьев… О нем разрешите не говорить, дабы не испачкать о него даже матерное слово.

Рыков — нуль и даже разучился острить (единственная его способность, будь он трезв или пьян), к бесконечному удовольствию Луначарского, которого он прозвал Луна-паркским и Лупанарским, а вместо наркома совершенно правильно величает наркомиком.

Дзержинский — нуль, если, разумеется, дело не касается Г.П.У., в филиалы коего он превращает все решительно ведомства, куда мы его ни посылали.

Я? Ах, голубчик, и я — тоже нуль, если свести с трибуны или кафедры или вытянуть из-за письменного стола да приставить к «делу»: отлично зная себе цену, я поэтому сроду никаких должностей не занимал, тем более, что при моих спартанских вкусах — наклонностей к воровству не имею.

Знаю, вы ждете моего слова о Троцком. Но он всегда был политическим нулем, правда, большим нулем, и останется им до конца своих дней, даже если судьба все-таки сделает из него коммунистического диктатора».

Дав такую уничтожающую характеристику тем членам правительства, кто претендовал на освободившееся ленинское место, Бухарин пытается разобраться, как и почему так скоро произошли изменения в самой партии, почему «от партии пахнет «жареным» и почему деградировали революционеры ленинской гвардии, «которые еще недавно жертвовали собой, жили аскетами, не хуже «подвижников церкви», вдруг полюбили особняки, собственные поезда, шампанское, кокоток, да которые подороже, из балета, а их жены — бриллианты в орех, альфонсов и, конечно, десяток новых платьев», пытается понять «закон, превращающий революционных подвижников в обывателей, приспособленцев и хапуг».

И трудно сказать, спорит ли Бухарин с прежним единомышленником или выражает собственные чувства, поскольку нынешняя обстановка весьма удручает: «Как хорошо, что вас здесь нет! — восклицает Бухарин. — В эти дни никакое и ничье заступничество не спасло бы вас ни от Устюга и Нарыма, ни от более неприятного путешествия — «на луну». Паршивое времечко».

Но с грустью к Бухарину, как к одному из творцов «паршивого времечка» и всего того, что творилось в стране, не приходит раскаяние. Он с невероятным цинизмом и самолюбованием пишет не только о целях и задачах пришедшего к власти в России коммунистического «ордена», как сам он называет большевиков, но и о людоедских методах правления.

«На Россию, на Русь нам наплевать! — признается он. — Мы не оставили камня на камне от многовековой постройки «государства российского»: мы экспериментируем над живым, все еще, черт возьми, живым народным организмом, как первокурсник медик «работает» над трупом бродяги. Без малейшего сожаления и сострадания к тем, кто нужен в качестве удобрения коммунистической нивы для ее будущего урожая».

«Для меня современная Россия (…) это — случайная, временная территория, где пока находимся мы и наш Коминтерн, которому (это в скобках!) ваш глупый запад с его близорукими, безмозглыми правительствами деньги все-таки даст, ибо, как-никак, а социалисты скорее наши, чем ваши, даст, не понимая, что мы на эти самые фунты и франки зажжем Европу, проломим всем им приспособления для цилиндров».

«Нам нужны деньги — деньги, как можно больше денег! Для того, чтобы получить денежки, мы не только дважды обобрали (и еще двадцать два раза оберем!) девяносто процентов России, но распродадим ее оптом и в розницу!»

Были в письме и другие откровения, например по поводу концессионеров: «Мы заманиваем их капиталы и… душим!» В заключительной части письма его автор издевательски жестко пишет о гибели России и цинично высказывает истины «большевистского Корана»: «Во имя мировой революции все дозволено и оправдано».

«Что для меня революция — все, и, потребуй она от меня жизни моей любимой жены, я спокойненько утоплю ее в умывальном ведре — медленно и мучительно».

О том, почему Илья Алексеевич Британ решился опубликовать адресованное ему частное послание, объясняет в предисловии А. Рубинштейн: «Британу было неудобно сказать правду, то есть признать, что письмо принадлежит перу Бухарина, главному редактору «Правды», автору различных советских законодательных документов. Заявить об этом было неудобно, а с другой стороны, он считал, что письмо это достойно публикации.

Небольшая хитрость, на которую Британ пошел — на обложке поставил свое имя — не могла ввести в заблуждение посвященных».

Да и должен ли был Британ хранить доверенную только ему тайну «исповеди Бухарина», если по милости этих людей, одержимых бредовыми идеями мирового господства, страдают и гибнут миллионы таких, как он россиян? Впрочем, без сомнений не обошлось.

Хождение брошюры в России началось в 1924 году через Общество по культурным связям с заграницей, к которому были причастны братья Рябушинские. Могли привезти из Берлина советские писатели, которые печатали там свои произведения, например Пильняк, с которым часто встречался Есенин.

Бухаринское письмо существует в двух вариантах: на русском языке и в переводе с французского, потому есть некоторые разночтения. Вариант, которым располагал Есенин, содержал стихи, примитивность которых позволяет утверждать, что их сочинил не Британ:

Есенин решил использовать рифму «Бухарин — невымытые хари» в стихотворении «Русь бесприютная», тем самым дав понять советскому идеологу, что его письмо стало достоянием широкой общественности. Владелец такого взрывоопасного документа действительно мог стать личным врагом Бухарина. Вот такой документ мог действительно послужить поводом к гибели поэта.

Полностью бухаринское письмо Британу публикуется в приложении к нашей книге.

Есенин был принципиальным критиком так называемой пролетарской литературы. Одно название доклада в ленинградском зале Лассаля чего стоит — «О мерзости и прочем в литературе. Вызов «непопутчикам». Не менее жесток выпад в статье «Россияне»: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем». Одним словом, «скотный двор». И хотя полемизирует Есенин с маленьким картофельным журналистиком Сосновским и иже с ним, все знали, в чей огород падают камешки, кто руководит в стране идеологией и культурой.

Партия не могла не осуждать Есенина. В первые послереволюционные годы рукоплескали вождям — Троцкому и Ленину, а теперь ру-коплещут Есенину, молятся на него, идут за ним. И кто? Комсомольцы! Авангард партии! Возмущению Бухарина нет предела: «У комсомольца частенько под «Спутником коммуниста» лежит книжечка Есенина»!

Ни один призванный партией под свои знамена писатель не смог затронуть тех струн молодежи, на каких уверенно играл Сергей Есенин. Не это ли письмо комсомольца из города Николаева переполнило чашу терпения Политбюро?

«При твоем имени я волнуюсь сердце готово выпрыгнуть и умереть… Разве можно свое чувство выразить словами… Ты единственный настоящий поэт. Провинция сейчас преклоняется перед тобой. Поклонников не сосчитать! Упас очень много есенинцев (так они и прозваны) — рабочие женотелы студенты, мещане, комсомольцы и даже пионеры!.. У каждого сердце «есенинское!» (…), делаем о тебе доклады, как помешанные, пьем ведрами твои стихи! Если пришлешь книжку стихов, будем «счастливейшими в мире»! — И так далее в таком же духе.

И разве только из Николаева шли письма? Отовсюду: из Рязани, Нахичевани, из Благовещенска-на-Амуре. И какие письма! Какие восторги! Это надо было пресечь и немедленно.