Статьи Бухарина и уже известного нам Сосновского сделали свое гнусное дело. Уже в 1927 г. Есенина превратили в отщепенца и забулдыгу, а его поэзию в «есенинщину», демонстрирующую полное несоответствие идеалам социализма. И в «скотном дворе» началась дикая травля Есенина и преследование «есенинцев».
Из письма Толстой-Есениной — А.Ф. Кони б мая 1927 года:
«Печать и руководящая общественность подняла дикую травлю на имя и творчество моего мужа, и сверх моральной тяготы это отражается практически, так как мешает мне развивать и расширять главную мою работу — в Есенинском музее. Эта работа кропотливая, трудная, но единственная моя радость». И в тот же день М. Горькому: «Вы единственный человек, который мог бы сейчас сказать по-настоящему, чтобы эти люди пришли в себя, а то они совсем взбесились. Вы не можете себе представить, что пишут в провинции и что говорят на диспутах. И все это с легкой руки Сосновского и Бухарина. Сергей уже стал «фашистом» (!), по отзыву особо ретивых!»
Стихи Есенина, конечно, были не ко времени, как и музыка великих, слушая которую, как говаривал Ленин, хотелось гладить людей по головам. А суровая эпоха требовала бить по головам, бить беспощадно. Есенин мешал своей чувствительной душевной поэзией. Партийные газеты сплошь пестрели объявлениями-отречениями — самым гнусным и позорным явлением большевистской морали, а Есенин в стихах и в жизни не только не отрекался от своей «мелкобуржуазной», «кулацкой» семьи, но постоянно заботился о родителях, помогал сестрам, содержал их, учил, воспитывал.
Как была воспринята посмертная статья Бухарина о Есенине «Злые заметки» интеллигенцией, видно из писем того времени.
М. Пришвин в письме М. Горькому от 2 февраля 1927 года делится своими впечатлениями от поездки в Питер, где не был 10 лет:
«Сейфуллина в Питере — это вроде как прежде Зинаида Гиппиус. Я и у нее побывал, а передо мной был из виднейших лиц, написавший перед этим хулиганскую статью о Есенине. Он приезжал справиться, как думает литературный мир о его статье.
Мне показалось это хорошим поступком и отбавило во мне немного горечи и возмущения, и унижения, причиненных мне этой (…) статьей».
В числе тех, кто подал свой голос против бухаринской статьи, был и Вл. Маяковский. Сказал, как всегда прямолинейно и резко, и не где-то в кулуарах или в кругу друзей-лефовцев, а на диспуте в Коммунистической академии 13 февраля 1927 г., то есть ровно через месяц после опубликованной в «Правде» статьи Н. Бухарина:
«Есенин не был мирной фигурой при жизни, и нам небезразлично у даже приятно, что он не был таковым. Мы взяли его со всеми недостатками, как тип хулигана, который по классификации т, Луначарского мог быть использован для революции, Но то, что сейчас делают из Есенина, это нами самими выдуманное безобразие».
Статьи Крученых о Есенине, вышедшие посмертно, Маяковский назвал «дурно пахнущими книжонками».
ЧАСТЬ IV
ЧУЖОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ
Глава 1
«Шедевры из пустоты»
Русская эмиграция по-разному относилась к живому Есенину, но умершего поэта вся зарубежная пресса почтила доброжелательно.
Новый, 1926 год начался с материалов о Есенине. В них неподдельная скорбь и сожаление, печаль и грусть. Есениновед Галина Шипулина отмечает «удивительно поэтичную статью» Михаила Осоргина «Отговорила роща золотая», В. Ходасевича, который подробно рассказал о жизненном и творческом пути поэта, его ошибках и заблуждениях, статьи Ю. Анненкова, А. Кусикова.
Даже такая ядовитая змея, как Зинаида Гиппиус, на сей раз не ужалила, нашла другие слова: «Есенину не нужен ни суд нащ ни превозношение его стихов. Лучше просто молчаливо, по-человечески пожалеть его. Если же мы сумеем понять смысл его судьбы — он не напрасно умер».
Пророчица и тут оказалась права. Не надо ни хвалить, ни бранить, надо понять смысл его судьбы, его жизни и смерти.
Травля Есенина начнется в большевистской печати и тотчас перекинется в мемуары красной эмиграции. В силу этого воспоминания «красных эмигрантов» ни в малой степени не могут быть документами времени, настолько они тенденциозны и явно халтурны. В них начисто отсутствуют достоверность и конкретность, зато налицо желание показать Есенина хулиганом, пьяницей и скандалистом.
В примечаниях к ним стоит одно и то же:
«Такая встреча могла быть 11–12 мая в Берлине в 1922 году». Или: «Такая встреча могла быть в марте в Берлине в 1923 году». Вот именно — могла быть, но ее могло и не быть. А написать о Есенине надо, и написать непременно отрицательно, ибо рядом с газетными статьями о самоубийстве Есенина шел упорный слух о его убийстве.
Вот потому и просматривается в этих воспоминаниях, написанных по шаблону, чистейшая халтура. Особенно грешат этим Роман Гуль, Ирина Одоевцева, Георгий Иванов, Георгий Адамович — «красные» эмигранты. Лгут, не заботясь даже о правдоподобии.
Самое доброжелательное отношение у Ирины Одоевцевой. Никакого злопыхательства, всех жалеет, всем сочувствует, сопереживает, потому так хотелось бы ей верить. Но можно ли?
«В Берлине я живу одна, на положении «соломенной вдовы», Георгий Иванов, вот уже неделя как уехал в Париж повидать свою маленькую дочку, ну и, конечно, свою первую жену. Уехал с моего позволения и даже благословения — я, слава Богу, не ревнива».
Вот потому обедать она в тот раз пошла с Николаем Оцупом. Обедали в знаменитом русском ресторане у Ферстера — месте встреч всех эмигрантов. Там и встретились с Есениным и его компанией, «кувырк-коллегией». Из ресторана Есенин повез всех в Ад ел он, где познакомил с Айседорой Дункан. И Айседора, конечно, танцевала свой знаменитый танец с шарфом, так красочно описанный Анатолием Мариенгофом в «Романе без вранья». Вечер удался, и потому сожалели только о том, что с ними не было Георгия Иванова.
А вот что рассказал о берлинской встрече с Есениным Николай Оцуп.
«Как-то часа в четыре я зашел в один из русских ресторанов (Ферстера) на Моцштрассе поговорить по телефону, В этот час в ресторане не бывает никого, кроме швейцара и двух-трех скучающих кельнеров (…)
Из обеденного зала вышел, чуть-чуть спотыкаясь, средних лет человек, Я с трудом узнал Есенина.
Сергей Есенин Художник Р, Житковнина.
У него были припухшие глаза и затекшее лицо. Руки его дрожали. Он был одет щеголевато, но держался с какой-то «осанкой заботной».
(…) Темнело. В сероватых сумерках, держась руками за голову и раскачиваясь, Есенин читал мне стихи. Мы были одни за столиком. Кусиков ушел куда-то на полчаса».
Дальше можно не продолжать. Ничего даже приблизительно похожего на то, о чем рассказала Ирина Одоевцева. Она писала свои воспоминания «На берегах Сены» спустя шестьдесят лет, в 1983–1989 годах, а Николай Оцуп — по свежим следам — в 1927 году. За это время многое изменилось в нашей стране, изменилось и отношение к Есенину, он опять превратился в любимого и почитаемого поэта России. Ну и, наконец, надо сказать главное: воспоминания Ирины Одоевцевой от начала до конца родились в ее воображении, это плод ее фантазии.
Н. Оцуп пишет: «Я встретил Есенина в Берлине за месяц до его возвращения в Россию». Значит, в июле 1923 года. И. Одоевцева заканчивает свои воспоминания такой фразой: «Когда я вернулась из санатории, Есенин уже уехал в Америку». Есенин уехал годом раньше, 27 сентября 1922 года.
Берусь утверждать, что зарубежных встреч с Есениным не было ни у Ирины Одоевцевой, ни у ее мужа Георгия Иванова, несмотря на то, что он тоже «вспомнил» в мемуарах о своей встрече с Есениным. «Вспомнил» и тот же ресторан Ферстера, и ту же весну 1923 года, и доброжелательный тон — все объясняется очень просто: «встречу» эту сочинила и написала за мужа И. Одоевцева. Вот потому в обоих текстах пойдут и «васильковые глаза», и «белокурые волосы», и «мальчишеский вид».
