Следующим населенным пунктом на нашем пути был Поллебен, объявивший себя «открытым городом», и мы заняли его без труда. Там мы обнаружили лагерь для британских военнопленных и освободили 450 английских солдат, из которых некоторые просидели в лагере с самого Дюнкерка. Говорили, что один британский майор при виде первого «Шермана» не выдержал и разрыдался.
В Кётене, лежавшем дальше на нашем пути, размещалась крупная база немецких ВВС и тренировочный лагерь Люфтваффе. На аэродромах при базе были брошены сотни истребителей и легких бомбардировщиков. Немцы испытывали сильнейший дефицит не только горючего, но и пилотов: из аэродромного персонала вместе с кадетами и персоналом баз военно-морского флота формировали пехотные дивизии.
…Для 3‑й бронетанковой дивизии боевые действия вступали в завершающую, ключевую фазу. Дивизия наступала быстрыми темпами, наш фронт растянулся на шесть десятков километров. В ходе продвижения мы обходили многочисленные городишки, в которых укрепились вражеские войска, а наша пехота не успевала подтягиваться достаточно быстро, чтобы зачистить очаги сопротивления. Офицерам связи и колоннам снабжения приходилось поддерживать постоянную бдительность; даже если при приближении наших войск горожане вначале выкидывали белый флаг, никто не мог поручиться, что за последующее время поселок вновь не заняли немецкие солдаты, которые перекрыли дорогу.
Предчувствуя подобное развитие событий, в ГШ СЭС были напечатаны плакаты на четырех языках — немецком, английском, французском и русском. В каждом сдавшемся городке такой плакат прибивали на двери бургомистерского дома. Плакат гласил, что каждый сдавшийся населенный пункт находится под защитой союзных вооруженных сил и все оружие в нем, включая огнестрельное, мечи, ножи и любую военную атрибутику, должно быть сдано в течение двадцати четырех часов. В тексте сообщалось, что любые попытки вновь вооружиться или продолжить сопротивление после того, как поднят белый флаг, будут они производиться штатскими лицами или военными, будут сурово подавляться.
Я как раз остановился в штабе оперативной группы к востоку от Кётена, когда на мотоцикле подъехал курьер из колонны, обошедшей следующую деревню. Он взволнованно доложил, что со стороны деревни, только что поднявшей белые флаги в знак сдачи, по колонне был открыт огонь.
Командующий оперативной группой вызвал командира роты легких танков и приказал отбить городок силами взвода. В распоряжении командира взвода имелись новые легкие танки М24, вооруженные 75‑мм орудиями; кроме того, ему придали взвод мотопехоты. Машины остановились в четырех-пяти сотнях метров за границей городка. Хотя из окон верхних этажей кое-где еще свисали белые флаги, по нашим солдатам сразу же открыли огонь. Немцы выскакивали из подвалов и стреляли из панцерфаустов по нашим танкам, хотя те находились вне пределов досягаемости.
Взвод дал по деревне залп фосфорными снарядами. Несколько домов и соседние амбары загорелись. Из деревни хлынул поток жителей — мужчин, женщин, детей. Среди них виднелись и немецкие солдаты с поднятыми руками. На этом сопротивление здесь закончилось, и я уверен, что весть об этом событии разнеслась и по соседним городкам.
Изменчивость ситуации приводила к драматическим противостояниям. При разгроме крупных немецких частей некоторая доля солдат сдавалась в плен, другие же собирались в немногочисленные ударные группы. В то же время мы освободили немало лагерей для военнопленных — русских, поляков и других восточноевропейцев. Претерпевшие годы лишений в немецких лагерях с радостью срывали злобу на всем немецком, не разбирая, военные перед ними или гражданские.
Мы ехали на восток по прямой, как стрела, дороге из Кётена. Вокруг простирались ровные поля, лишь редкие деревья по обочинам заслоняли их. Мы подъезжали к небольшой рощице, когда я заметил в стороне двоих; один подпрыгивал, размахивая руками, и что-то кричал. Я попросил Рэйфорда притормозить, и до нас донеслись крики о помощи. Тот из двоих, что кричал, был одет в теплые серые форменные брюки немецкого пехотинца и тяжелые солдатские башмаки, но поверх рубахи он накинул ветхое, заношенное фермерское пальтишко и нахлобучил шляпу. Здоровяк рядом с ним был одет в рваную русскую форму.
Русский яростно тряс немца за шиворот и угрожающе размахивал штыком от винтовки. При нашем приближении он опустил штык, но воротника пальто из рук не выпустил. Из последовавшего разговора на смеси английского, немецкого и русского можно было, даже не будучи полиглотом, понять, что происходит. Очевидно, немец попытался скрыть свою принадлежность к армии, переодевшись в штатское, но, чтобы не щеголять в исподнем, оставил штаны и солдатские башмаки. Конечно, он понимал, что теоретически любого немецкого солдата, схваченного в штатской одежде в американском тылу, могли расстрелять как шпиона. Но в то же время он понимал и то, что, если он продолжит уверять, будто он штатский, русский его убьет. «Nein, nein, — твердил он, — мой нет зольдат, мой шпак, шпак!» Русский пришел от этого в такое бешенство, что поднял штык и готов был перерезать немцу глотку.
Солдатик запаниковал. Шальным рывком выдравшись из хватки русского, он вскочил на капот нашего джипа и заорал: «Ya, ya, мой зольдат, зольдат, мой Deutsch зольдат!» Очевидно, он рассудил, что с американцами ему повезет больше, чем с разъяренным русским.
Я заорал «Стой!», и русский солдат замер, не подходя к машине. Молодого немецкого солдатика трясло, а затем он вообще разрыдался. На своем паршивом немецком я разъяснил, что американцы его не расстреляют. Мы подбросили его до поста военной полиции на дороге и сдали в лагерь для военнопленных. При виде пленных товарищей в самом разномастном тряпье, как форменном, так и гражданском, юноша несколько повеселел. Когда военные полицейские уводили его, по лицу юноши блуждала слабая улыбка; он неуверенно помахал нам рукой, будто говоря «спасибо». Ему больше не грозила гибель. Он вошел в число выживших.
От Ремагенского плацдарма дивизия в непрерывных сражениях одолела почти пятьсот километров. Солдаты были изнурены. Противник не давал нам передышки, будто исполнившись решимости сражаться, пока каждый квадратный метр немецкой земли не будет взят с боем.
Долгие марши сказывались и на технике. «Шерманы», пережившие все бои начиная с высадки в Нормандии (таких было очень немного), остро требовали замены гусениц. Поскольку возможности проводить плановый крупный ремонт у нас не было, экипажам и механикам-ремонтникам приходилось прикладывать все усилия, чтобы поддерживать машины в боеспособном состоянии.
В дополнение ко всему мы столкнулись с жестоким дефицитом моторного масла для танков. Маслом класса 50 заливались картеры двигателей как типа R975 «Райт», так и фордовских V8. Вдобавок по 19 литров масла уходило на заправку масляного воздушного фильтра. Проблема была в основном снабженческая: мы продвигались так быстро, что колоннам грузовиков было все сложнее добраться до передовой. Пришлось обходиться без воздушных фильтров и по возможности экономить запасы масла. К этому времени ремонтные бригады освоили науку импровизировать в непростых полевых условиях и превратились в прекрасно сработанную, предельно эффективную команду.
…Трудно было определить с ходу, занята та или иная деревня нами или немцами. За день ситуация могла измениться несколько раз. Был случай, когда приписанный к ремонтному батальону офицер связи из штаба дивизии майор Билл Дернер и капитан Боб Гридатт из рембата возвращались в тыл дивизии в Сангерхаузене. На пути им встретилась развилка: шоссейная дорога вела на север, к Квеллендорфу, проселок — на запад. Они решили свернуть на Квеллендорф и держать ухо востро.
Двигаясь далее, они наткнулись на отряд саперов с бульдозером. Те сносили немецкую заставу на дороге. Дернер спросил, свободна ли дорога на Квеллендорф, и получил ответ: да, их командир роты несколько минут назад проехал в ту сторону.
