В двух десятках шагов за краем каменоломни рухнула «летающая крепость» с оторванным крылом. Бомбы и бензин в ее баках сдетонировали, и земля содрогнулась. Столб пламени и обломков вздыбился на многие сотни метров ввысь, расшвыривая во всех направлениях куски металла. Если бы бомбардировщик угодил прямо в карьер, взрывной волной могло бы уничтожить всю нашу роту!

Всякий раз, когда в окрестности нашего лагеря опускался парашютист, на его поиски выезжал патруль с санитарами. Когда патрульная машина добралась до оторванной хвостовой части сбитой «летающей крепости», наши ребята заметили на сиденье хвостового стрелка тело. Чтобы извлечь его, санитарам пришлось выломать люк. Было похоже, что стрелок не сумел выбраться из сбитой машины, поскольку лаз между его кабиной и остальной частью самолета оказался сплющен взрывом.

Вытащив стрелка из-под фонаря, медики обнаружили, что тот еще жив. Беднягу уложили на носилки, и при беглом осмотре стало ясно, что он не ранен. Когда стрелок пришел в сознание, он признался санитарам, что упал в обморок.

Еще один парашютист опускался к нам и достиг уже высоты в полтораста метров, когда мы заметили, что прямо на него падает кусок самолетного крыла. Как ни орали мы, как ни размахивали руками, показывая, чтобы летчик перекосил купол парашюта, выходя из-под удара, — но он нас, очевидно, не слышал. Обломок продолжал свое падение, распоров купол парашюта напополам: молодой летчик упал вместе с ним и погиб. Жутко было подумать, что он благополучно спустился с высоты в 6000 метров, только чтобы погибнуть от падающего обломка.

Еще один парашютист опускался в самую середину каменоломни. В то, что случилось затем, я бы никогда не поверил, если бы не видел сам — мне доводилось слышать о подобных случаях, но я не думал, что так бывает в жизни. Когда летчик опустился уже до высоты в 300 метров, прямо на него спикировал одинокий немецкий истребитель Ме‑109[64], открывший огонь из всех своих пулеметов. Мы размахивали руками, орали, срывая горло, пытаясь предупредить летчика, но наши зенитные орудия не могли стрелять, чтобы не задеть самого парашютиста. Обратив внимание на нашу суету, летчик сумел, отчаянно размахивая ногами, накренить купол парашюта, и на первом заходе немецкий истребитель промахнулся.

Немецкий пилот был, очевидно, обуян мыслью добить беспомощного летчика. Развернувшись, он пошел на второй заход и вновь открыл огонь из пулеметов. Но к этому времени парашютист опустился намного ниже, а немец настолько увлекся хладнокровным расстрелом, что его самолет врезался в стену карьера и с грохотом взорвался. Что ж, если на войне есть какая-то справедливость — то это, пожалуй, был тот самый случай.

Санитары привезли летчика (это оказался бомбардир) в медчасть. Тот не был ранен и пострадал только в одном — обморозил ногу, потеряв башмак, когда размахивал ногами, пытаясь накренить купол парашюта. Всех уцелевших отправили в лазарет, а оттуда — в армейский госпиталь.

Невзирая на град обломков, взрывы бомб и самолетов, наша укрытая в каменоломне рота не понесла серьезных потерь и ее техника не получила повреждений. Я в конце концов сообразил, что это был за самолет, который промчался на бреющем полете над каменоломней за несколько минут до начала воздушного боя. Это был разведчик, который передавал по радио положение ведущей бомбардировочной эскадрильи. Ведь поскольку наши машины еще не пересекли линии фронта, истребительного прикрытия у них не было.

Будь у меня под рукой цветная кинокамера, я мог бы, растянувшись на спине в своем каменном окопе, заснять, наверное, самый зрелищный из воздушных боев той войны. Теперь я в полной мере осознал, на какой риск шли молодые члены экипажей бомбардировщиков. Воздушные бои внезапны, и они длятся лишь несколько секунд, самое большее — минут. Но исход их тот же, что и у любого сражения: или ты убит, или ранен, или жив, чтобы завтра снова идти в бой.

Продвигаясь в район Отон-Суа, Боевая группа Б отчасти ослабила давление противника на уже изрядно потрепанную БгР. Чтобы поддержать БгБ, рота «Си» ремонтного батальона перебралась в городок Вербомон, находящийся южнее, по шоссе №15, между Гарцем и Гранменилем.

Я решил переночевать в штабной роте и присоединиться к роте «Си» на следующее утро. Уайт, мой водитель, хотел повидаться с приятелям, и я разрешил ему отлучиться с условием, что мы в любой момент сможем двинуться с места. Сам я вернулся в барак рядом с трейлером майора Аррингтона и устроился на ночлег там.

В ту ночь я, лежа в спальном мешке, размышлял о прошлых сочельниках. Я не пытался представить, где окажусь к следующему Рождеству и доживу ли до него вообще. Едва ли постороннему под силу понять, что творится в мозгу у солдата в дни войны. Мы вызываем приятные воспоминания из прошлого, не задумываемся слишком глубоко о настоящем, закрываем глаза на ближайшее будущее и строим планы на возможности отдаленного. Это позволяет нам делать то, что нужно, и в то же время не тревожиться излишне о ближайшем будущем. Только так солдат может пережить бой физически и духовно. Для пехотинца на передовой или танкиста, постоянно находящихся под вражеским огнем, этот процесс должен усиливаться многократно. А для тех из нас, кто, как механики, попадает под огонь лишь изредка, этот эффект накапливается исподволь и проявляется на разных уровнях.

Прежде чем я отправился в Европу, мать прислала мне книжечку, озаглавленную «Молитвы на день». На каждый из 365 дней в году книжечка давала новый отрывок из Писания и молитву на этот день. Моя мать могла открыть свой экземпляр на той же странице и молиться теми же словами, что и я. В тот вечер меня утешало чтение святочного рассказа о Рождестве Христовом, и я подумал тогда: что за чудесная мысль пришла маме — подарить мне этот молитвенник с отрывками, которые мы можем читать вместе! Я возблагодарил Господа Всемогущего за то, что родители наставили меня в христианских принципах. Вера, основанная на этих принципах, помогла мне пережить войну как телесно, так и душевно.

Следующим утром после завтрака я отправился искать Уайта. Джипа на месте не оказалось, и водителя тоже поблизости не было. Кто-то из бывших поблизости подсказал мне, что около полуночи подошел уорент-офицер Маклин и попросил Уайта подбросить его до расположенного в тылу штаба дивизии, чтобы доставить отчет. Ни Уайт, ни Маклин еще не вернулись, и где они теперь — не знал никто.

Я здорово разозлился, что Маклин без спросу взял мой джип — он знал, что я офицер связи и в любой момент должен быть готов сорваться с места. Но в штабной роте я выяснил, что ночью Уайт был серьезно ранен и уже отправлен в армейский госпиталь. Первой моей мыслью было, что водитель погиб. Поскольку во время боев получить сведения о вывезенных из армейского госпиталя раненых было крайне затруднительно, лишь через несколько лет после окончания войны я выяснил, что Уайт все же выжил. Случилось вот что. Люфтваффе задействовали в контрнаступлении при Арденнах более тысячи самолетов. Как и в Нормандии, немцы предпочитали ночные налеты. В ту ночь небо впервые прояснилось, и немецкие машины атаковали любую мишень, как наши — днем. Поскольку дороги обледенели, а листва с деревьев давно облетела, мой джип должен был выделяться, как ползущая по зеркалу муха. Когда машина подъезжала к перекрестку по пути к штабу дивизии, на нее с ревом спикировал вооруженный ракетами Ме‑109. Одна ракета взорвалась рядом с машиной со стороны водителя. Взрывной волной джип отбросило с дороги в канаву, и шальной осколок угодил Уайту в основание черепа, за левым ухом. К счастью, на перекрестке стояла машина Красного Креста, и Маклину с санитарами удалось погрузить в нее раненого. Сам Маклин не получил ни царапины, но джип сильно пострадал. Я был ужасно расстроен ранением Уайта, особенно потому, что не знал в то время, жив мой водитель или нет. Между нами успела образоваться связь, которую могут понять только солдаты, которым приходится держаться вместе и полагаться только друг на друга. Позднее я здорово по нему скучал.