В течение нескольких следующих дней дивизия закреплялась на занятых позициях. К западу от нас 2‑я бронетанковая добивала остатки 2‑й танковой дивизии СС, застигнутой ею во время марша на Селлес и уничтоженной практически целиком. Наши механики прилагали все усилия, чтобы подготовить дивизию к новому наступлению. Работу им осложняло то обстоятельство, что в нашем распоряжении не было не то что базы, но даже участка ровной земли для мастерской. Рота «Си» разместилась в Вербомоне и оказалась разбросана по всей деревне — мастерскую пришлось разместить на полях между домами. Холод стоял жестокий: стоило механику взяться за ключ без перчаток, как кожа примерзала к металлу. В теплых же перчатках тяжело было добраться до мелких деталей танкового двигателя. Но даже в таких условиях механикам приходилось лучше, чем пехотинцам или танкистам на передовой. Земля окаменела от нестихающих морозов, и вырыть окоп было настолько тяжело, что порою солдатам и саперам приходилось пользоваться гранатами, чтобы пробить мерзлоту.

К этому времени опасно стало даже ездить по дорогам. Танки и тяжелая техника укатывали массы снега в плотную ледяную корку. Пытаясь затормозить на склоне, танки, бывало, начинали скользить, точно санки, невзирая на стальные шпоры на траках. Нашим тягачам приходилось без устали вытягивать танки с обочин обратно на дорогу. Несколько дней подряд длился непрерывный снегопад, и сугробы на неразъезженных проселках наросли на высоту до метра.

Майор Аррингтон выделил мне новый джип взамен поврежденного, а с ним — и нового шофера. Рядовой первого класса Рэйфорд, рослый парень из луизианской глубинки, оказался неплохим водителем и механиком и весьма гордился тем, что его машина находилась в идеальном состоянии. Багаж из подбитой машины мы перенесли в новую. Судя по тому, как выглядело водительское сиденье старого джипа, Уайт потерял много крови и выжил только чудом…

Перетаскивая вещи, я с удивлением обнаружил, какие горы барахла скопились у меня. В багаж легли две скатки, два заплечных мешка, деревянная коробка для карт с термитной гранатой внутри, два пончо, мой бинокль, ящик пайков «десять в одном» и ящик пайков типа К. Мне по званию полагался автоматический пистолет образца 1911 года, калибра 0,45 дюйма (11,43‑мм) в наплечной кобуре. У Рэйфорда над ветровым стеклом на скобах висел карабин калибра 7,62 мм. В дополнение к ним в нашем распоряжении оказались одна снайперская винтовка «спрингфилд» образца 1903 года, два «гаранда» М1 калибра 7,62‑мм, ящик ручных гранат и два немецких «панцерфауста» дальнобойностью 100 метров. Всякий раз, разгромив немецкую колонну, мы получали в качестве трофеев несколько валяющихся вокруг фаустпатронов. Это великолепное оружие одиночек было одноразовым — после выстрела оно выкидывалось. Уступая нашим «базукам» в дальнобойности, «панцерфаусты» значительно превосходили их пробивной силой. Я напомнил Рэйфорду, что при прямой угрозе плена нам следовало любыми средствами избавиться от «панцерфаустов» — было известно, что немцы расстреливали на месте американских солдат, если находили при них трофейное оружие.

Помимо этого, у меня накопилась целая груда награбленного добра: немецкие фотоаппараты, пистолеты, бинокли и прочая подвернувшаяся по пути мелочь (технически все эти предметы подпадали под определение военной контрабанды и тем самым переходили в наши руки совершенно законно). Мы постоянно обменивались трофеями с товарищами по оружию, пополняя наши запасы.

Мы ехали, а снег продолжал валить. На узком проселке мы натолкнулись на снежный нанос в метр глубиной. Рэйфорд решил, что мы через него проедем, и двинул машину вперед на первой передаче. Но перед капотом машины постепенно нарастал снежный клин, и вскоре передние колеса оторвались от земли, так что джип не мог двинуться ни вперед, ни назад. Мы все еще пытались его откопать, пока мимо по главной дороге не проехала командирская разведывательная машина с лебедкой, которую мы и тормознули. Один оборот лебедки — и мы были свободны. Я заметил водителю, что этот случай должен стать для нас уроком; если бы это случилось, когда мы следовали за боевыми частями, у нас возникли бы крупные неприятности.

Более роскошных квартир, чем в бельгийском шато около Пэра, куда въехал штаб ремонтного батальона, у нас до сих пор не бывало. В тот период Арденнской кампании, когда ситуация несколько стабилизировалась, мы обычно занимали половину дома, оставляя хозяевам-бельгийцам другую половину. Это позволяло нам дать крышу над головами своим солдатам, не обделяя при этом местных жителей. Бельгийцы обычно понимали наши нужды и встречали нас с распростертыми объятиями. Они осознавали, что мы сражаемся за них и что если бы наше место заняли немецкие войска, то они, скорей всего, вышвырнули бы жителей на мороз. Даже на передовой боевые части по возможности сосредотачивались вокруг деревушек, чтобы как можно больше бойцов могло держаться в тепле. Те же, кому приходилось терпеть морозы в окопах на передовой, невыносимо страдали. В начале Арденнской кампании солдаты носили башмаки с толстой подошвой из кожи и резины, верхом из необработанной кожи и мягким кожаным голенищем на застежках, доходившим до середины голени. Для нормальных условий такие башмаки, надетые поверх одной-двух пар толстых хлопчатобумажных носков, вполне годились, но для солдата, мерзнущего в окопе на передовой, они не подходили совершенно. Когда слякоть попеременно сменялась то дождем, то снегом, в окопах постоянно стояла вода. Когда помногу часов подряд стоишь по щиколотку в воде, не имея возможности размять ноги, возникают серьезные проблемы с кровообращением в стопах и голенях. Намокшие ступни начинают опухать, и страдающий от мучительной боли солдат выбывает из строя. Такое состояние называют «траншейной стопой», и войска потеряли от этой причины немало людей. В некоторых случаях тяжелейшие отеки переходили в гангрену, и бойцы теряли пальцы, а то и обе стопы.

Поначалу армия была совершенно не подготовлена к подобной ситуации. Лишь к самому концу кампании в Арденнах мы получили сапоги, которые были гораздо лучше. Сапоги имели тяжелую резиновую подошву с бортиками, наподобие галоши, с теплой войлочной стелькой и высоким кожаным голенищем, доходящим до середины голени. Такие сапоги были совершенно водонепроницаемы снизу. Если носить поверх двух пар носков сапог достаточно большого размера, чтобы нога двигалась свободно, о «траншейной стопе» можно было забыть. Немцы пользовались сапогами похожего вида, разработанными согласно опыту, приобретенному на русском фронте.

Однажды ночью в Пэре я раздевался, готовясь ко сну. Я снял мундир, рубашку, брюки, башмаки — осталось только исподнее и носки. Носков я не снимал, если только не было возможности их сменить, а происходило это нечасто, поскольку новые носки удавалось добыть редко. После долгого дня на морозе ноги у меня немели, как всегда, но в помещении тепло проникало в тело, и к ступням возвращалась чувствительность. Приходилось растирать ноги, прежде чем забираться в спальник. Тем вечером я заметил, что ступни, особенно подошвы, ноют непривычно сильно. Сняв носки, я обнаружил на пятках и стопах обеих ног крупные черные пятна. Наутро меня осмотрел батальонный хирург, капитан Майзек, и сообщил, что у меня обморожены ноги и мне следует направиться на лечение в базовый армейский госпиталь. Было похоже на то, что я отморозил пятки, постоянно ставя ноги в башмаках с тонкими подошвами на стальное днище джипа. Я умолил капитана не направлять меня в госпиталь, опасаясь, что меня временно отчислят из штата дивизии и я, скорей всего, уже не вернусь. Чувствовал я себя, как зеркальное отражение Братца Кролика в терновом кусте.

Капитан предложил мне лечиться в полевом лазарете. Он аккуратно срезал скальпелем наружный, ороговевший слой кожи с пятен на обеих ногах. Пятна образовала запекшаяся кровь из разорванных капилляров — она протекла под кожу и замерзла. Должно быть, так природа защищала мои ноги от замерзания. Потом врач обработал раны, наложил пропитанную антисептиком марлю и перебинтовал. Повалявшись в койке следующую пару дней, я встал на ноги и вернулся к своим обязанностям — уже в новых сапогах.