Федосу стало тягостно и гадко. Он не привык работать кое-как. И ему было стыдно. Хотя в допущенном браке был виноват не он, а Гришка, Федос считал, что Гришкина вина ложилась и на него. А раз так, надо самим свою вину исправлять.

— Не позволю, чтобы за нас другие работали! — решительно заявил Федос. — Помогают слабосильным. Разговор конченый.

И Федос так глянул на Гришку, что тот опустил глаза.

— Вот это сознательность! — весело сказал подошедший председатель цехкома. Контрольный мастер уже сообщил ему о случившемся. — Правильно, отец! Помогать надо не тем, кто государство обманывает…

Федосу слова председателя не понравились. Он недовольным голосом пробасил:

— А мы и сами знаем, что к чему.

После работы было назначено профсоюзное собрание. «Больно часто заседаем, отдохнуть некогда», — рассердился Федос.

Но на собрание остался.

В профсоюз принимали двоих: Чена и Шмякина. Китаец когда-то работал клепальщиком в Харбине. Спасаясь от безработицы, приехал с целой компанией во Владивосток. Поселились на Миллионке. Хозяин квартиры Шао являлся старшинкой артели, в которую вошел и Чен со своими ребятами. Старшинка покупал на всю артель хлеб, продукты, обсчитывал артельщиков и обманывал. Особенно ополчился он на Чена, когда узнал, что тот на Дальзаводе организовал ударную бригаду и собирается вступить в профсоюз. Старшинка стал запугивать рабочих тем, что всем ударникам, когда они вернутся домой, Чан Кай-ши отрубит головы. Чен первым из бригады вступает в профсоюз — для примера. Он сагитировал уже нескольких своих друзей, и они тоже скоро подадут заявления.

— А ты бы ушел от этого Шао, — посоветовал Федос.

— Зачем уходить? Надо старшинка разоблачай. Надо рабочих от него отбирай, — сказал Чен.

Чена приняли в профсоюз.

Следующим рассматривалось заявление Шмякина. Он подавал заявление вторично: в первый раз ему отказали в приеме, так как не все было ясно с его бакарасевскими связями.

— У кого есть отводы? — спросил предцехкома. — Кстати, здесь имеются товарищи из того же села. Может, они выскажутся?..

Федос сидел и думал о том, что волновало душу: о пожаре в Бакарасевке, о выстреле в Якима, о сегодняшнем браке, о Гришке, который притворно ругал отца.

Шмякин стоял перед всеми в замазанной спецовке, ничем не отличимый от других рабочих. Он напряженно ждал, искоса посматривая в сторону Федоса.

— Отводов не будет? — повторил свой вопрос предцехкома.

«Может, взять, да и рассказать обо всем?.. — думал Федос. — Но разве Гришка ответчик за отца? Не о Харитоне ведь речь…»

И, прокашлявшись, Федос сказал:

— У меня отводов нет.

Гришка сидел с пылающими ушами, пока считали поднятые руки. Он тоже был принят.

Затем председатель огласил решение цехкома о вручении рогожного знамени Шмякину и Лободе за допущенный в работе брак.

— Учти, Шмякин, — предупредил он. — В союз мы тебя, конечно, приняли. А за брак ты ответишь особо. Получай знамя. Исправишься — заберем обратно…

Федос низко опустил голову. Гришка, глупо и угодливо улыбаясь, прошел к столу и под смех и свист взял из рук председателя шершавое, занозистое древко с куском обтрепанной грязной рожоги с черной надписью: «Позор бракоделам!»

Вернувшись на свое место, Гришка, все так же глуповато улыбаясь, сунул знамя Федосу:

— Возьми, прицепи на катер эту красульку.

Федос резко поднялся. Глаза его пылали гневом. Он двинул кулаком по Гришкиной руке с рогожей и, не глядя ни на кого, вышел из цеха.

— Ишь ты! Мы обиделись, гордые очень, — шутовски воскликнул Гришка.

И пошел следом за Федосом, опустив древко с рогожей так, что мочальные ее лохмы подметали с пола мусор и пыль. Выйдя на площадку, Гришка приткнул знамя на корму своего катера.

Сопки, дома, деревья были плотно и душно обернуты ватой утреннего тумана. Облачные груды неподвижно лежали на уличных булыжниках, на коричневых скальных обломках Орлиного Гнезда, на палубах судов, на холодном бетоне причалов. Тяжелые капли срывались с крыш, с веток деревьев и шумно, по-дождевому падали на землю.

Сквозь задымленное туманом окно ничего не было видно, кроме соседнего калитаевского дома; город исчез, словно бы растворился в облачном молоке. Сергею казалось, что от всего города остался только один-одинешенек этот дом, неправдоподобно увеличенный туманом, а рядом — сбросивший ржавые доспехи зеленый монгольский дуб, с листьев которого падали густые капли.

Сергей не любил владивостокский туман, закрывавший солнце и таинственную даль открытого моря. Заунывный ревун на Скрыплеве, предупреждавший корабли от опасности, вселял в его сердце тревогу за тех, кто в море.

Но сегодня Сергей не замечал пасмурной погоды: на душе у него было солнечно. Сегодня выйдет из сухого дока пароход «Тайга», на котором Сергей впервые работал самостоятельно. Он прихватывал листы, которые затем уже окончательно сваривал Андрей. Однако и это была серьезная работа. От мысли, что в корпус «Тайги» рукою Сергея вплавлен металл, становилось необыкновенно радостно. Об этом хотелось рассказывать всем. Но пока единственным слушателем Сергея был его дед. Он терпеливо, в который уже раз выслушивал подробности этого знаменательного события.

Мальчишка, сменивший Сергея на разноске газет, постучал в дверь.

— Почитаем новости, — обрадовался Алексей Дмитриевич.

Старик всегда с нетерпением ждал газету и, если разносчик запаздывал, сердился, ворчал на непорядки в типографии.

— Очень большая неприятность, — сказал Изместьев, — бегло просмотрев номер «Красного знамени». — Затонул «Цуруга-мару»… Человеческих жертв, правда, нет… Но большая часть грузов погибла. Подозрительная история, на мой взгляд.

Алексей Дмитриевич комментировал сообщение о гибели «Цуруги», дополняя его своими догадками и выводами. Старый моряк хорошо знал, как обделываются такого рода делишки.

«Цуруга-мару» наскочил на подводные камни у берегов Камчатки. Носом он прочно застрял между рифов, а корма опустилась в воду. Кормовые трюмы, где находились банки для крабовых консервов, затопило водой. Сразу же возле «Цуруги» оказался японский краболов, принявший всех пассажиров с аварийного парохода. Подозрительным было это быстрое появление в тех местах японского краболова, хотя ему там делать было нечего. На другой день «Цуругу» покинула и его команда.

И это обстоятельство смущало Изместьева: команда была спокойна за свою судьбу, зная, что авария не грозит людям.

«Все это они заранее подстроили», — убежденно заключил Изместьев. «Цуруга» — старая, сорокалетняя посудина. Аварийный капитан оказал пароходной компании отличную услугу — компания получит страховку — и погубил заодно путинные грузы для советских крабоконсервных заводов.

В конце сообщения о «Цуруге» говорилось, что необходимо без промедления посылать на Камчатку «Тайгу» с рыбыловными снастями, банками и продовольствием.

— Видишь, Сергей, вы кстати отремонтировали «Тайгу». На нее теперь вся надежда. Ее хотят посылать на Камчатку. Принеси-ка мою тетрадь, — попросил Изместьев.

Сергей знал, что сейчас дед запишет это происшествие, как в судовой журнал, в свою морскую летопись. Он выдвинул верхний ящик комода. Пахнуло знакомым запахом окислившейся меди: в ящике лежал заветный дедовский кортик. Здесь покоились и другие замечательные вещи, вызывавшие неудержимое любопытство Сергея и раньше, когда он был совсем мальчишкой, и теперь. Но если в прошлые годы он засматривался на кортик и разные знаки отличия, хранимые дедом в память о морской службе, то сейчас Сергея больше интересовали толстые тетради в холщовых переплетах. Страницы их были заполнены интереснейшими подробностями из истории русского флота на Тихом океане — от постройки на верфях в Охотске морских судов в царствование Петра Первого и до создания сегодняшних рыболовецких сейнеров. В записях Изместьева хранилось немало и документов по истории японского флота. Самым важным из них Алексей Дмитриевич считал исследование японского барона Ивазаки. Оно привлекало своей честностью и объективностью. Изместьев почти целиком переписал его в свою тетрадь. Барон Ивазаки говорил, что постройка русскими в бухте Хеды шхуны положила начало и японскому судостроению.