Глухо и угрожающе пророкотал гром, и окрестные сопки многократно повторили погрохатывающие раскаты. Гроза надвигалась на Владивосток. Вскоре холодная тень от сизоватой аспидной тучи сумеречно легла на бухту.

Начальству Прохор казался верным служакой. Несмотря на неосторожные слова и поступки, вроде стычки с Дерябиным, старик был вне подозрений. Все объяснялось его тяжелым характером. Никому не могло прийти в голову, что под крышей Прохорова домика находили надежный приют большевики-подпольщики, что тут частенько хранились революционные листовки. Степан и его товарищи устраивали здесь свои тайные сходки.

Старик сначала был лишь молчаливым свидетелем жарких споров. А в холодный январский день, когда Владивосток отмечал годовщину Кровавого воскресенья, Прохор, облачившись в праздничную рубаху, наваксив сапоги, которые надевал лишь в дни больших торжеств, пошел на митинг к зданию Восточного института. Над толпой горели кумачовые флаги, похожие на языки огня. Оратор бросал с трибуны зажигательные слова о том, что между царем и народом не может быть примирения и что рабочий класс добьется своих прав только в жестокой битве с самодержавием и капиталистами.

На следующий день состоялась вооруженная демонстрация и митинг. Прохор явился в мастерскую ранним утром. Вместе со Степаном он побывал на канонерской лодке «Манчжур». Здесь они работали: Прохор по плотницкой части, а Степан — по слесарной. Канонерка носила имя в честь транспорта, на котором сорок с лишним лет назад прибыл Прохор в бухту Золотой Рог. Рабочие и матросы «Манчжура» не притрагивались к инструментам. Говорили о предстоящем митинге, собирались в экипаж за оружием. Вместе со Степаном и другими рабочими Прохор поспешил в казармы Сибирского флотского экипажа. Отец и сын получили винтовки. Прохор сокрушался, что не было рядом Егора: хотел старик идти на бой с самодержавием всем своим рабочим семейством.

Построившись в колонны, рабочие, матросы и солдаты с песнями, под звуки оркестра шагали к цирку, на митинг. А потом направились к коменданту крепости требовать освобождения арестованных руководителей революционного движения. Прохору и другим вооруженным демонстрантам пришлось идти в конце колонны: впереди шли безоружные рабочие, женщины, дети, чтобы подчеркнуть мирные намерения депутации. Но комендант приказал открыть огонь.

Вооруженные участники демонстрации ответили огнем. Винтовка Прохора била без промаха до тех пор пока казачья пуля не сразила старика.

Умер Прохор, не выпустив винтовки из рук. Он упал на розовый гранит улицы, вытянув вперед руку со сжатым кулаком. Лежал Прохор с открытыми глазами будто в последний раз хотел посмотреть на родной город, в котором прошла вся его жизнь, город, построенный неутомимыми, жадными до работы Прохоровыми руками. Он пришел сюда первым как солдат и строитель. Он умер на его земле как строитель и солдат.

Жертвы расстрела были похоронены в садике около вокзала в братской могиле. Траурное шествие сопровождала двадцатитысячная колонна солдат, матросов, рабочих. Гроб с телом Прохора был в первом ряду. Старик лежал в нем со спокойным лицом, как человек, отдыхающий после тяжелых трудов.

Медленно и печально падал на булыжную мостовую крупными мокрыми хлопьями снег.

На тротуарах стояли жители города. Одни пришли, чтобы проститься с братьями по борьбе, другие из праздного любопытства. Пришел и Дерябин. Он пробился сквозь толпу, остановился на краю тротуара, приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть, кого хоронят. Узнал Прохора и, растерявшись, сдернул с головы соболью шапку. Быстро, воровато перекрестился: все-таки они были когда-то друзьями. Потом нахлобучил шапку на глаза и скрылся в толпе.

Две недели развевалось над городом мятежное знамя. Озверелые власти жестоко расправились с бунтарями. Не пощадили и мертвых: (похороненные в братской могиле жертвы расстрела были тайно вырыты глухой февральской ночью. По городу поползли слухи, будто тела мертвых выброшены в залив. Дошли эти слухи и до казармы Егора. «Вот и лежит дед Прохор на дне моря, в одной могиле с адмиралом Макаровым», с тоской и болью в душе думал Егор.

Степана арестовали и приговорили к каторжным работам. Егор уцелел: хотя его минный батальон тоже участвовал в восстании, но расправиться с этой воинской частью каратели не могли — не было опытных специалистов для замены мятежных минеров.

А спустя год вспыхнуло новое восстание. Началось оно в первой роте минного батальона, стоявшей в бухте Диомид, и вскоре перекинулось на военные корабли. Власти и на этот раз сумели подавить мятеж.

Морозным ноябрьским днем крепостной минный батальон вместе с другими воинскими частями был выведен в бухту Улисс. На глазах у них должна была совершиться казнь осужденных минеров.

На поляне, окаймленной кустами калины, рдеющей кровавыми каплями прихваченных морозом ягод, были вырыты могилы, а возле них вкопаны столбы.

Привели осужденных. Их было шестнадцать. Егор вглядывался в лица товарищей и не видел ни на одном из них отчаяния или страха. Срывающимся, резким голосом полковник Гиршфельд выкрикивал слова приговора. Потом на осужденных надели саваны, привязали к столбам. За эти короткие минуты Егор многое осознал и понял. Чем сильнее накалялось его сердце в ненависти к палачам, тем отчетливей понимал Егор, как он должен жить и действовать завтра, когда этих людей не будет в живых…

С моря налетал резкий, холодный ветер. Белесое небо затягивалось рваными грязновато-серыми облаками, — похожими на дым. Они были неплотны, полупрозрачны, и сквозь них солнечный свет падал на землю с приглушенной яркостью, в нем предметы почти не давали тени.

Вытоптанная сапогами поляна походила на огромный лист коричневатой корабельной стали. Земля звенела от мороза.

Егор не слышал залпа: страшное нервное напряжение сделало его на какой-то миг глухим. Он видел, как обмякли, обвисли тела казненных. Он видел, как их зарыли в могилы, тщательно заровняв землю, не оставив даже и малой приметы там, где покоились расстрелянные.

Раздалась протяжная команда. Егор понял — сейчас начнется самое жуткое испытание для всех согнанных к месту казни людей. Их заставят исполнить дикий, издевательский ритуал, объявленный военно-уголовным уставом: по земле, где только что свершилась казнь, начнется марш воинских частей.

Распоряжавшийся казнью полковник Эфиров, долго и томительно растягивая слова, подал команду. И страшный марш начался.

Грубые солдатские сапоги святотатственно топтали землю, принявшую в свое лоно шестнадцать угасших жизней. Мерзлая, стылая эта земля гудела и звенела как упругая корабельная сталь. В ее набатном гуле слышались грозное предупрежденье, призыв, проклятье…

— Тверже шаг! — взвизгивал полковник Эфиров. — Ать, два!..

Егор шел, не помня себя от невыразимого страдания, ненависти и страшного сознания собственной беспомощности. В душе поднималась буря. Хотелось выбежать из строя, наброситься на взвизгивавшего полковника, придушить его, заставить замолчать, чтобы не оскверняли горестной тишины ни этот голос, ни бездушный топот солдатских сапог. Поравнявшись с тем местом, где совсем недавно стояли привязанные к столбам его товарищи, Егор, пренебрегая командой, прошел осторожно, едва касаясь земли. «Простите, братцы!» — шептали помертвелые губы Егора.

Вечером в казарме царило тягостное молчание. Издерганные, измотанные люди остались наедине со своими мыслями. Егора била изнуряющая нервная лихорадка. Он набросил на плечи шинель, пытаясь согреться.

Грохнув дверью, в казарму ввалился пьяный ротный Рядовский. Он шел между коек, напевая модную шансонетку.

Кощунственное вторжение пьяной песни в освященную горем и скорбью тишину подействовало как искра, брошенная в пороховой погреб.

— Драконы! Будьте вы прокляты, палачи! — раздался вдруг крик, от которого все вздрогнули.

Ротный остановился, подозрительно оглядывая казарму.

В дальнем углу на койке бился в истерическом припадке молоденький минер. Всегда тихий и робкий, он оглашал казарму душераздирающим воплем.