Слушая Василия, Прохор со снисходительным добродушием улыбался: «Ишь, парень-то каков стал, того и гляди меня поворачивать вправо и влево начнет…»

Прохору казалось, что Николаевский пост это и есть тот самый «край света», куда досягнула Россия: дальше океан и — чужие страны. В одной из них — Японии — он даже самолично побывал. Теперь, выходит, надо здесь окончательно обстроиться и, когда выйдет срок службы, подумать и о собственном доме. И если на новом месте жилось не очень-то сладко, случалось и голодать, и тяжко болеть, и сносить от иных начальников незаслуженные обиды, — Прохор все же не жаловался на судьбу: здесь он чувствовал себя человеком уже хотя бы потому, что видел за эти годы уважительное отношение к своему труду со стороны таких умных и справедливых людей, как Геннадий Иванович Невельской, капитан Козакевич. А тут еще новый знакомец объявился — Степа Макаров, кадет Николаевского морского училища. Парнишке одиннадцать лет, а знает столько, что другому взрослому, пожалуй, не сравняться, да и в грамоте шибко силен. И сам, по своему почину, Прохора взялся учить. А Прохор платит Степе рассказами о том, что успел повидать и чему научился в корабельном деле.

Быть может, и одолел бы Прохор весь букварь, но ученье пришлось прекратить: приказано было собираться в новый поход — в южном Приморье закладывать новые военные посты.

Среди солдат и матросов Николаевского поста уже давно ходили слухи об этих предстоящих походах: шла усиленная подготовка кораблей, провианта, снаряжения. Людям было известно, что завершалась работа по выработке и подписанию договора с Китаем, по которому за Россией признавался Уссурийский край.

Николай Николаевич Муравьев летом 1859 года совершил на пароходе-корвете «Америка» морское путешествие из Николаевска до устья реки Тумень-ула, на границе России с Кореей. Он зорко обследовал все побережье, а южные воды, на берегах которых предстояло ставить военные посты, назвал заливом Петра Великого. Муравьев, как и в дни первого плавания по Амуру, продолжал давать русские названия безымянным местам и переименовывал те, которые получили имена от случайных, залетных путешественников. А в южных приморских водах побывал однажды такой непрошеный гость — английское судно «Винчестер». Оно разыскивало ушедшую из Петропавловска русскую эскадру. Англо-французам было невдомек, что она благополучно пребывала в лимане Амура. Вражеские корабли шныряли по заливам и бухтам, теряясь в догадках по поводу непонятного исчезновения русского флота. Ведь неприятель не знал, что существует проход из Татарского пролива в Амурский лиман и что великим открытием Невельского, опрокинувшего многолетние представления различных путешественников и географов о том, что Сахалин — полуостров, воспользовались русские военные моряки. Командование «Винчестера» не скупясь одарило впервые увиденные им берега именами британских королевских особ и разных знаменитостей. Одна из бухт, удобно расположенная между сопок небольшого полуострова, была названа по имени штурмана корабля Мэя. Вот эти-то имена и заменял Муравьев, начав с мыса Горнет, назвав его Поворотным.

Муравьеву особенно понравились две бухты: та, которая называлась портом Мэй, и вторая — в заливе Посьета. Именем этого русского капитана назвал Путятин залив, открытый во время плавания на «Палладе». В облюбованных гаванях генерал-губернатор и решил ставить военные посты в навигацию 1860 года. Устройством их завершалось занятие всех пунктов новой границы на тихоокеанских рубежах России.

Во время этого вояжа Муравьев побывал и в Японии. Там он не без удовлетворения узнал, что японцы строят по типу «Хеды» три килевых шхуны: «Преподала Россия-матушка урок, это весьма лестно сознавать…»

Прохора и Дерябина, числившихся теперь в третьей роте четвертого восточносибирского линейного батальона, назначили, как отменных плотников, в команду прапорщика Комарова, которому поручалось устройство военного поста в заливе Петра Великого. Команду комплектовал Петр Васильевич Козакевич. Прохора он вписал в список первым, отлично помня о нем еще по Шилкинскому заводу, по дням подготовки флотилии к первому амурскому сплаву.

Тяжело переживал предстоящую разлуку с Прохором Степа Макаров. Для молодого кадета, будущего моряка, Калитаев был образцом спокойного мужества, силы и уменья. Мальчик боялся за Прохора:

— Береги себя, Прохор Федорович… Там, говорят, плавают английские корабли, — может, воевать придется…

— Не дай бог. Мы уже постараемся так, как по Амуру прошли: чтоб порохом и не пахло…

Эскадра контр-адмирала Козакевича спешно готовилась к плаванию в залив Петра Великого. Главная задача возлагалась на военные транспорты «Манджур» под командой капитан-лейтенанта Шефнера и «Японец» под командой лейтенанта Назимова. Им вменялось в обязанность доставить два небольших отряда солдат для учреждения новых постов. Первый из них — в гавани Владивосток, в бухте Золотой Рог, как назвал Муравьев бухту Мэй, второй — в Новгородской гавани, в заливе Посьет. Места для постов и их названия также были выбраны и определены Муравьевым. В наименовании «Владивосток» Муравьев разумел то же самое значение, какое заключалось в слове «Владикавказ», — владей Востоком. Эскадре поручалось описание побережья от бухты Ольга и до границы с Кореей, в устье реки Тумень-ула, а также крейсирование в водах залива Петра Великого. Муравьев наблюдал с тревогой за начавшимися в 1859 году военными действиями англичан и французов против Китая и опасался, что английский флот захватит залив Посьет, если в нем к тому времени не будет русских.

Первым в плавание в залив Посьет ушел весной «Японец». Летом собрался в путь в гавань Владивосток «Манджур», а последним, уже после отправки всех судов, должен был сняться с якоря пароход-корвет «Америка», державший флаг контр-адмирала Козакевича.

Проводить Прохора пришел в порт Степа Макаров. Отряд прапорщика Комарова находился еще на берегу. Степа отыскал Калитаева и, смущаясь, протянул ему завернутую в пергаментную бумагу книжицу. Сквозь тусклую прозрачность обертки Прохор узнал обложку: букварь.

— Будет досуг и желание — может, и понадобится, — сказал Степа.

Растроганный Прохор принял дорогой подарок и бережно спрятал его в солдатский ранец.

Степа снял бескозырку, подставил ветру остриженную по-солдатски голову, присел рядом с Калитаевым на отесанное кедровое бревно. Пахучая щепа шуршала под ногами, по ней негреющими лучами скользило северное июньское солнце, набегала на берег шумливая волна, и прохладный ветер посвистывал в ушах, надувая на спине горбом вылинявшую старенькую парусиновую рубаху Калитаева. Он сидел, устало ссутулясь. Натруженные за последние дни руки свисали тяжело, как бы набираясь сил для новых трудов.

Степа посматривал на огромные кулаки Прохора и завидовал несокрушимой силе и таланту, скрытым в Прохоровых руках. На рейде стоял транспорт «Манджур», готовый принять на борт солдат, среди которых один человек показался будущему мореходу достойным образцом для подражания.

Отдана была команда построиться. Отряд линейцев стал в одну шеренгу. Комаров обошел строй, проверив каждого солдата: не забыто ли что в дорогу. Дойдя до Василия, прапорщик задержался дольше, чем возле других: Дерябин не взял топор, хотя Прохор настаивал. Василий утверждал, что его берут как солдата. Комаров же знал, что он зачислен как плотник, и потребовал, чтобы топор был.

Поставив на землю берестяной туесок, Дерябин нехотя поплелся в казарму.

Комаров нахмурился, но замечания не сделал. Поглядев на дерябинский туесок, спросил Прохора:

— Ягодкой запаслись?

— Так точно. Жимолость. Дерябин в зиму скорбутом болел. Десны пухнут. Вот ягодкой пользуется ноне.

Комаров призадумался. Многие в Николаевском посту страдали цингой, жизнь здесь не балует ни солдат, ни офицеров, служба тяжела и порой вовсе несносна. И вот что дивно: никто не хнычет, не жалобится.

Вернулся с топором Дерябин. Еще раз оглядел построившихся солдат Комаров. Последняя команда — и отряд стал грузиться на борт «Манджура».