— Добрый хлопец. Спасибо, Ганнушка. А назвали — лучше и не придумать.

А потом он взялся прилаживать колыбель, которую принес из кладовой.

— Чье это? — спросил Егор мать, показав рукой на лохань с бельем.

— Дерябиных. Платят хорошо, не обижают, слава богу.

— Больше не брать, — повелительно сказал Егор. — Я в мастерских буду работать. Проживем…

И вот он возвращается домой безработным. Здоровый, сильный, работящий, понимающий толк в слесарной и котельной премудрости, но с завтрашнего дня вынужденный сидеть дома, обрекая семью на новые лишения и нужду. Скрипнув зубами от ярости и бессильной ненависти, Егор поднялся с дедовского камня и побрел к дому.

Дверь открыла Ганнушка, держа на руках Андрюшку. Егор не прятал от нее глаза, и Ганнушка поняла по их выражению, что случилось несчастье.

Мать, по заведенному обычаю, взяла из рук Егора сумку, в которой он брал с собой еду.

— Завтра пироги тебе с рыбой положу, хочешь? — спросила она.

Пироги эти были испечены еще вчера, ко дню рождения Андрюшки, которому исполнился год.

— Не надо, мама. Я завтра в мастерские не пойду, — сказал Егор и взял на руки сына.

— Проживем, — утешающе сказала Ганнушка, поглядев на лохань.

— Нет уж, не будет того! — сердито прикрикнул Егор.

Андрюшка, напугавшись, разревелся, потянулся к матери.

Ночью оба долго не могли уснуть. Непереносимая жалость к Ганнушке сжигала сердце Егора. Разве о такой доле мечтал он, когда сказал ей там, на берегу, заветное слово? А она? Терпеливо, кротко, не жалуясь и не озлобляясь, сносила нужду, вроде бы другой жизни и не желала. Жила тайной надеждой: вот наступит завтрашний день — и будет новая жизнь. Но проходили дни, а жизнь оставалась прежней.

— Егорушка, — вполголоса, чтобы не разбудить мать, спросила Ганнушка, — придет ли когда-нибудь рабочему человеку другая жизнь аль нет?

— Сама не придет, — ответил Егор. — Старую жизнь надо сначала порушить, чтобы новой место освободить.

И он с неловкой, неумелой нежностью погладил Ганнушкины руки — шершавые руки прачки, иссушенные водой, мылом и жавелем.

— Про лохань забудьте, — еще раз строго потребовал Егор. — Что-нибудь придумаю.

За перегородкой тяжело ворочалась и, сонная, стонала мать. Даже во сне ее не покидали заботы и тревоги — за судьбу мужа, сына, внука и его матери.

С утра до позднего вечера ходил ежедневно Егор по Владивостоку в поисках работы. Но нигде и никому не нужны были его сильные умелые руки. Стояли на приколе многие пароходы, прекратилось строительство городских зданий, и только не вмещавшая всех арестованных тюрьма получила ассигнования на расширение своей «полезной» площади. Возвращаясь однажды с Первой Речки домой, Егор долго стоял возле строящегося нового тюремного корпуса.

— Нужны рабочие? — скорее по привычке, чем из интереса спросил он десятника.

— Можем взять, — охотно отозвался тот.

Вот уже много дней семья Егора жила впроголодь. Сам он исхудал, ослаб от голодухи, бесцельных многоверстных походов из конца в конец разросшегося города. Егор представил себя сначала работающим на возведении толстых кирпичных стен тюрьмы, получающим деньги, которых уже давно не держал в руках. Но тут снова увидел он бледные лица тех, шестнадцати. «Нет, лучше подохнуть с голоду, чем это», — подумал Егор и пошел прочь от проклятого места.

Незаметно для себя он очутился на пристани, возле какой-то конторки, слепленной из фанеры и крытой американским гофрированным цинком. Неподалеку устало привалился к причальной стенке ржавым облезлым бортом старый, одряхлевший пароход. Под ветхой, помятой обшивкой выпирали, как ребра, шпангоуты, Пароход тяжело и сипло дышал.

— Чего глаза пялишь? — услыхал Егор за спиной сердитый окрик. — Парохода не видал, что ли?..

На пороге конторки стоял Василий Тихонович Дерябин в распахнутой хорьковой шубе, в собольей шапке.

— Матрос? — поинтересовался Дерябин.

— Нет, плавать не приходилось, — ответил Егор.

— Жаль. Мне матросы необходимы, — сказал Василий Тихонович, прикрывая дверь.

Егор придержал дверь и шагнул через порог.

— Я всю жизнь на кораблях вожусь, ремонтировал, собирал. Велика ли премудрость матросом-то, палубу драить. Давай бери.

В полусумраке конторки, наполненной сизым дымом от чугунного камелька, за столом, заваленным бумагами, заставленным водочными бутылками, сидел капитан Изместьев, отец штурмана Изместьева. Лицо старика опухло, поросло седой щетиной, глаза налились кровью и были мутны от трудного похмелья.

— Как решит капитан, — пожал плечами Дерябин, кивнув головой в сторону Изместьева.

Желание получить работу было настолько неудержимым, что Егор решил не уходить отсюда, пока не добьется своего.

— Садись, — грубовато пригласил Дерябин. — Я, брат, человек простой. У меня все без форсу. Сам был рабочим, знаю, что почем… Обмоем это дело.

И налил Егору водку в железную кружку. Чтобы не обижать хозяина, Егор отпил половину, потянулся к нарезанной на листе газеты колбасе. Поднес кружок ко рту, вспомнил, что дома у него сидят голодные, и, не найдя в себе силы съесть этот кусочек, положил его обратно.

Узнав, что Егор внук Прохора, Дерябин сначала нахмурился, потом расшумелся:

— Мы с твоим дедом, считай, всю жизнь бок о бок прожили. И вот я человеком стал, а он, прости господи, варнаком, хунхузом форменным. На законную власть руку поднял. Вот и лежит теперича на дне морском в родительский день помянуть негде. От меня люди кормятся, государству прибыток, а от Прошки — одни бунты да детки каторжные и безработные.

Егор побагровел, поднялся, сжал железные свои кулаки.

— Ну ты не шибко-то дури, — боязливо попятясь, урезонивал Егора Дерябин. — Узнаю Прохорову кровь. Черт с тобой, я не злопамятен. Беру. Завтра выходи.

Дерябин допил остатки вина, пожевал хлебную корочку и собрался уходить. Застегивая шубу, он поглядывал в окно на свой пароход. Несколько лет назад Семенов выторговал по дешевке конфискованную портовыми властями хищническую иностранную шхуну, назвал ее «Призом» и послал на сахалинские капустные промысла. Дерябин с тех пор не находил себе места от зависти: ему тоже захотелось иметь собственное судно. Но туговато было с деньгами. Незадолго до русско-японской войны Дерябин устремил свои взоры на Камчатку. Василий Тихонович послал туда своего сына, ворочавшего теперь всеми делами отца. Пока тот ездил по камчатскому побережью, Дерябин, уже имевший свободный капиталец, приторговал у судовладельца Шевелева один из его пароходов и совершил купчую. Теперь и он мог тщеславно считать себя ровней с купцом Семеновым.

Дерябин-младший метался по камчатскому побережью, искал, примерялся, приценивался. С завистью смотрел, как японские промышленники незаконно вылавливали камчатскую рыбу, превращая ее в золото. Русских предпринимателей на Камчатке почти не было, и японцы чувствовали себя полноправными хозяевами.

Дерябин-младший последовал примеру японцев. Он перегородил устье реки «запором» и стал вычерпывать драгоценную рыбу. Первый же сезон озолотил Дерябина. Он стал подумывать о расширении своих владениий. Из плавника — дарового леса, выброшенного морем на камчатский берег, — соорудил для рыбаков жилые полуземлянки, покрыв их песком и дерном. Промысловые постройки были слеплены из того же плавника, с крышами из японских циновок и дешевой парусины. Местные жители, оставшись без рыбы, дорогу которой в реки преграждали заездки Дерябина, вынуждены были идти к нему в услужение, чтобы не умереть с голоду[1].

Возвратясь с Камчатки, Дерябин-младший крепко ругал отца за покупку парохода у купца Шевелева. «Разве на Камчатке такое корыто пригодится? — кричал он. — Там японскую шхуну надо держать, специальную…»

Старик приуныл и стал подыскивать покупателя. Желающих приобрести пароход, ремонт которого равнялся бы стоимости самой покупки, понятное дело, не было. Сейчас разорились многие владельцы пароходов. Дерябин, однако, нашел способ извлечь из своего парохода большую прибыль. Именно об этом он и вел за стаканом водки разговор с капитаном Изместьевым. В этом же деле должен был принять участие ничего не подозревавший Егор.