Дерябин и Биргер сидели в рубке молча, каждый думал о своем. Трухлявая шхуна некогда всесильного владивостокского воротилы, неподвижно стоящая на берегу с трусливо спрятавшимся в рубке хозяином, была похожа на покрытый черным глазетом гроб. Здесь все говорило о тлене и смерти, хотя люди еще способны были двигаться, думать, говорить, совершать подлости. Сквозь захлестанное дождем стекло тускло виднелась серая, заставленная пароходами бухта. Неутомимый портовый буксир «Славянка» хлопотливо и усердно нес трудовую вахту: вот он оттаскивает от причала неповоротливую громаду океанского судна, собравшегося в открытое море, а вот тащит за собой в сторону Дальзавода плавучий кран. Глядя на деловитое движение буксира, Дерябин с особой остротой ощущал мертвую неподвижность шхуны «Мираж». На эту шхуну он возлагал не так давно большие надежды. Невезение с «Миражем» Дерябин считал фатальным для своей семьи: отцу ведь тоже не посчастливилось с «Аркадией». Потом его мысли перенеслись снова на завод. Дерябин подумал о том, что сварной катер, о котором столько писали газеты, тоже стоит недвижный на берегу и неизвестно еще — попадет ли когда-нибудь на воду. Злорадное чувство на время отвлекло от собственных неудач.

Безостановочно лил дождь. Биргер угрюмо попыхивал гаснущей трубкой. Вдруг где-то далеко, в районе Гнилого Угла, возник слабый, испуганный пароходный голосок. Он настойчиво и тревожно звал на помощь. Потом к этому голосу присоединился хриплый, простуженный бас океанского транспорта. Через минуту весь рейд разнобойно и надсадно огласился призывными пароходными воплями.

Дерябин побледнел, почувствовал озноб во всем теле. Он вышел на палубу и сразу увидел, как в сторону завода ринулись катера, предводительствуемые буксиром «Славянка». Все они были оборудованы мощными пожарными помпами.

— Значит, выгорело! — дрожа от страха и радости, прошептал Дерябин.

Биргер тщетно пытался разжечь потухшую на дожде трубку. Руки у него дрожали, спички ломались и гасли. Капитан вобрал голову в плечи: он ждал, что на «Тайге» вот-вот грохнет взрыв — в трюме лежали бочки с бензином.

Но взрыва не было. И не было видно даже дыма.

Гудки смолкли. Наступила напряженная тишина, — казалось, даже шум дождя исчез.

Дерябин и Биргер не смотрели друг на друга. Они не решались глянуть и в сторону завода. Потом они увидели обратное движение буксиров и катеров, недавно с такой стремительностью ринувшихся к месту происшествия в Гнилой Угол. Позади всех, густо дымя, шла «Славянка», непременная участница тушения всех портовых пожаров. Видно было, что на этот раз ей не пришлось пустить в ход свой мощный брандспойт.

И тогда Дерябин спустился с «Миража» на землю, не сказав ни слова Биргеру, оставив его на палубе одного, по-прежнему безуспешно пытавшегося разжечь погасшую трубку.

Возле кильблоков «Миража», на черной от пароходной и паровозной изгари земле, осень намела бурые сугробы мертвых листьев. Листьями завалило дождевую размоину, по которой безостановочно стекала в бухту вода. Она свободно просачивалась сквозь лиственную преграду, постепенно разрушая ее. «Запруда из листьев не может остановить потока», — вспомнил Дерябин выражение Хоситы и усмехнулся. Он расшвырял ногой образовавшуюся запруду и, не оглядываясь, пошел прочь от своей гнилой шхуны.

А над пристанью разносился торжественный гудок буксира «Славянка». Он тащил к Дальзаводу второй плавучий кран для спуска на воду катеров, построенных в честь приближающейся тринадцатой годовщины Октября.

У причальной стенки рядом с «Тайгой» стоял ледорез «Литке».

С волнением поднялся Хорошута на борт полярного ветерана. «Вот и встретились мы с тобой!» — воскликнул про себя Ефим, осторожно ступая на палубу корабля. Судьба все же привела юного мечтателя на борт арктического богатыря. Но не «зайцем», пробирающимся на остров Врангеля, а ремонтным рабочим пришел на корабль Ефим Хорошута.

Работать на «Литке» собирался Андрей. Но, зная, с каким почтением относится его помощник к этому кораблю, Андрей поменялся с Ефимом и сейчас работал на «Тайге».

Ефим накладывал швы с необыкновенной тщательностью. Он следил, чтобы они были не только прочными, но и отменно красивыми — без брызг и наплывов, одной толщины… Ефим размечтался. Вот все эти швы, сделанные его, Ефимовой, рукой увидят те далекие полярные земли, куда так стремился сам Ефим из знойного Ташкента. И вдруг, думалось Ефиму, попадает ледорез в тяжелые льды. Начинается сжатие. А корпус выдерживает разрушительный напор, потому что крепко сварил швы Ефим Хорошута. Ему захотелось оставить на корабле палубы память о себе. И Ефим наплавил на фальшборте небольшими буквами свое имя и фамилию. Строчка навсегда влилась в металл корабля. Ефиму показалось, что это он сам отныне неразрывно соединен с богатырским кораблем и будет путешествовать на нем по морям и океанам. Кто-нибудь из команды увидит эти выпуклые буквы, прочтет незнакомое имя и задумается над ним. А ледорез будет идти сквозь штормы и льды, вперед и вперед, храня в своем корпусе следы горячего труда молодого рабочего…

После обеденного гудка Ефим поспешил в цеховую столовую. Сегодня комсомольская ячейка должна принимать его в свои ряды.

Собрание открылось сразу же после обеда. В столовой остались не только комсомольцы, но и многие взрослые рабочие. Так уж повелось, что они постоянно на комсомольских собраниях нередко вставляли и свое слово.

Федос, заканчивая обед, внимательно наблюдал за Семеном. Парень изрядно волновался: он подал заявление в комсомол.

…Секретарь ячейки Маша Степкина прочитала заявление Шмякина. Федос помрачнел, не подымал глаз от тарелки. Затем исподлобья поглядел на стоявшего у всех на виду Гришку. Тот не выдержал Федосова взгляда и отвернулся.

— Кто из молодежи хочет высказаться? — обратилась к собранию Маша.

— Я выскажусь, — поспешил взять слово Федос.

Кто-то хихикнул:

— Вот так молодежь — борода лопатой!

Но Маша строго призвала шутника к порядку.

— Сеньку моего принимать можете. Позволяю. А Гришке в комсомоле делать нечего. Хватит, что его в профсоюз допустили.

Шмякин покраснел. В столовой сразу сделалось шумно.

— Факты давай. Чего человека обижать! — раздался чей-то голос.

Федос посмотрел в ту сторону: кто это защищает Шмякина?

— В комсомол его нельзя принимать, — сказал Федос твердо.

— Почему нельзя?

— А потому, что Гришка есть самый, что называется, вредный элемент, — раздельно, напирая на последнее слово, сказал Федос и сел, придвинув тарелку с недоеденной кашей.

Поддев ложкой остывшую горку рассыпчатого пшена, он стал есть, стараясь внешне не показывать своего волнения. Но рука дрожала, и сидевший рядом Егор заметил это.

Маша водворила порядок: собрание расшумелось, как море в штормовую погоду. Шмякин растерянно ощупывал глазами сидящих, ища сочувствия и поддержки. Юрий Дерябин, повздоривший недавно с Гришкой, со злорадным любопытством следил за попавшим в беду бывшим своим дружком.

— Когда человеку бросают обвинения, их доказывают, — со своей обычной ухмылочкой сказал Дерябин.

Федос недружелюбно посмотрел на нэпманского сынка в рабочей робе и сердито бросил:

— Я все доказал, что есть. А теперь ты докажи, коли сможешь.

— Нельзя же, товарищи, придираться к человеку за его происхождение, — говорил с серьезным видом Юрий, но глаза его смеялись. — Тем более что всем известно: товарищ Шмякин порвал со своей проклятой средой раз и навсегда. У него, если хотите, даже документ есть. Покажи им, Гриша, газетку.

Шмякин зло посмотрел на Юрия: он понял, что Дерябин издевается.

— А ты не в бумажку — в душу загляни! — окончательно выйдя из себя, крикнул на всю столовую Федос.

Маша Степкина с трудом вела собрание: люди говорили с мест, одни поддерживали Федоса, другие требовали ставить вопрос на голосование. И тогда попросил слова Егор.

— Тут дело не простое, товарищи, как я вижу, — начал он. — Товарищ Лобода — человек серьезный и зря словами швыряться не станет. И если он имеет возражения, надо к ним прислушаться. Но, — тут Егор обратился к Федосу, — вы должны объяснить собранию, почему не доверяете товарищу Шмякину. Когда собрание просит, надо его уважать, товарищ Лобода.