Давно не был он в родном доме. И может быть, никогда больше не заглянул бы сюда. Но растущее с каждым часом подозрение требовало ответа. «Скажу, что все знаю… Пожар на „Тайге“ устроил Гришка. Я видел его на этом пароходе, когда размечал там листы для фальшборта. Гришке не было нужды ходить на „Тайгу“. Теперь ясно, на какое дело звал он меня… Неужели отец мог решиться на такое? Тогда я не сын ему… Узнаю правду — уйду совсем. Только бы узнать…»

Юрий волновался. Сейчас он не был похож на того развязного, нагловатого парня, от одного вида которого в душе Дерябиной воцарялась гнетущая тоска, а отец не знал, куда деть себя от гнева и раздражения.

— Юрочка, ты? — с обычным театральным наигрышем воскликнула мать.

— Где отец? — нетерпеливо, не поздоровавшись, спросил Юрий.

— Дома. Только что был здесь…

И она направилась к кабинету мужа. Юрий вошел следом.

Тревожное предчувствие кольнуло сердце Юрия, когда он увидел раскрытые ящики письменного стола, развороченные, разворошенные бумаги в них.

— Павлик! — позвала срывающимся голосом Дерябина и, побледнев, опустилась на стул. — Неужели арестовали? Ведь это похоже на обыск, — она кивнула головой в сторону распотрошенного стола.

Потом она с трудом поднялась, пошла к соседям. Они сказали, что видели Дерябина, выходившего из дому вместе с Шао. «Убежал… Удрал, бросил одну. Негодяй!..»

Юрий понял все, увидев заплаканное лицо матери.

В дверь постучались. В комнату вошел Шмякин. Он не видел Юрия, сидевшего в дальнем углу отцовского кабинета.

— Я к Павлу Васильевичу.

— Сбежал твой Павел Васильевич, — не без злорадства выкрикнул Юрий. — Ищи его в Харбине.

И он подошел к Гришке.

— Зачем пришел? Олифу принес? Или что-нибудь другое?

Гришка испуганно смотрел на бледное, злое лицо Юрия и всем сердцем ощущал приближение беды.

— Катись отсюда, паразит! — замахнулся на Гришку Юрий.

— Давай не будем шуметь, — нагло глядя Юрию в глаза, сказал Шмякин. И с силой хлопнул дверью.

Юрий решительно зашагал по коридору. Остановившись у двери калитаевской квартиры, громко и требовательно постучал.

— Меня сегодня оскорбили, — срывающимся на крик голосом сказал он Егору. — Говорят, что буржуйский сынок поджег «Тайгу». Сначала разберитесь, а уж тогда…

Голос его осекся. На глаза набежали неожиданные едкие слезы.

— Да, я буржуйский сынок, — открыто смотрел в глаза Егору Юрий. — Но я не хочу больше ходить с этим клеймом. Поэтому и пришел на завод. А мне не верят.

— Разнюнился, как кисейная барышня, — рассердился Егор. — Кто тебе не верит? Я, например, верю. А если чего-то говорят люди, то на чужой роток не навесишь замок, брат.

Юрий опустил глаза.

— Спасибо, — сказал он и отвернулся. Он хотел уйти, но почему-то никак не мог сделать первого шага.

Егор положил руку на плечо Юрия.

— Давай, брат, иди. Пойдешь с нами — не прогоним.

Обласканный грубоватыми словами Егора, Юрий зашагал к выходу.

Дерябин и Шао шли к Семеновскому Ковшу. Внизу, в черной непроглядности, едва угадывались тесно сгрудившиеся шаланды. Пахло гниющей рыбой, морскими водорослями, прокисшим деревом. Красноватые тусклые огоньки фонарей неспокойно мигали сквозь дождь печальным, умирающим светом.

У Дерябина кружилась голова от резких, неприятных запахов рыболовных шаланд. Когда-то на такой джонке приехал сюда купец Семенов, давший возможность применить свои приобретательские таланты отцу Павла Васильевича — Василию Дерябину.

— Моя списка есть — китайска ударника, член профсоюза, — хвастался Шао, взбираясь по осклизлым сходням на шаланду. — Его возвращайся Китай — там Чан Кай-ши всем голова руби.

«Ты бы свою голову поберег», — подумал про себя Дерябин, но возражать Шао не стал: боялся испортить с ним отношения. Теперь собственная судьба Дерябина зависела от предприимчивости и находчивости Шао.

Шаланда выгребла из ковша в штормовой залив, подняла невидимые в ночи темные паруса и, круто завалившись на бок, пришлепывая тупым плоскодонным носом о встречную волну, устремилась в непроглядь и неизвестность.

Одним курсом с шаландой, по берегу Амурского залива, едва различимый за дождевой завесой, летел на всех парах громыхающий поезд. Он увозил в Бакарасевку Федоса Лободу.

В ту же непогодную, залитую дождем ночь, когда отправились из Владивостока по разным путям-дорогам Федос и Дерябин с Шао, вышла в поход из погрузившейся в глубокий сон маньчжурской глинобитной деревушки вооруженная белогвардейско-кулацкая банда полковника Рядовского. Вскоре она перешла границу.

Советские пограничники встретили диверсантов огнем. В завязавшемся коротком, стремительном бою банда была уничтожена. Часть оставшихся в живых бандитов сдалась в плен, побросав оружие. И только двое — легко раненный в ногу полковник Рядовский и Харитон Шмякин — сумели ускользнуть. Харитон знал эти чащобные места, как собственную душу со всеми ее темными закоулками.

Они шли всю ночь, не останавливаясь. Перед рассветом Рядовский потребовал отдыха. Простреленная нога невыносимо разболелась.

Харитон чутко вслушивался в лесную тишину. Дождь перестал, ветер утих, и ни один звук не пугал больше. Только изредка срывались с голых сучьев и мягко падали в испревшую листву на земле холодные капли.

Убедившись, что погоня пока не угрожает им, оба каменно уселись на трухлявую колодину, заросшую мхом и древесными грибами.

— Кошмар души! — только и мог произнести Рядовский и застонал от боли.

— Хуже не бывает, — зло согласился Харитон.

Шмякин во всех подробностях припоминал историю их бесславного похода через кордон. Когда после многих дней нелегкого и опасного пути из Бакарасевки в Харбин Шмякин явился к Рядовскому, тот, выслушав рассказ Харитона, не похвалил, не обнаружил восхищения его поступками, а брюзжащим голосом заметил:

— Ты сделал большую глупость. Сжег свой дом, а надо было сжечь колхоз.

— Так я еще и коммунара ихнего подстрелил. Мало вам, что ли? — обиделся Шмякин.

Рядовский сказал, что всего этого мало и надобно делать куда больше.

Харитон долго и упорно готовился к новому походу через границу. Отряд Рядовского должен был совершить на уссурийской земле множество диверсий. Харитону поручался поджог «Звезды». «Пусть знают большевики, что кто-то борется против них, и пусть они думают, что это делает возмущенный народ, который не желает пятилетки, колхозов, индустриализации, — наставлял участников похода Рядовский. — Газеты за рубежом будут сообщать о каждом пущенном под откос поезде, сожженном колхозе, убитом коммунисте. Из этих фактов наши друзья постараются делать соответствующие выводы. Следовательно, нам предстоит творить большую мировую политику, господа», — закончил Рядовский.

Из «творцов большой политики» осталось всего лишь двое: Харитон и Рядовский, который не предполагал, что все произойдет не так, как было записано в тщательно разработанном в Харбине плане.

Шмякин угрюмо озирал своего шефа, с неудовольствием наблюдал, как тот ощупывает разболевшуюся ногу. Невеселые мысли одолевали Харитона: куда теперь податься с этим подранком? Много сделаешь, если будешь связан с такой обузой, как раненый Рядовский?

Шмякин, поразмыслив, поднялся с валежины, подтянул голенища ичигов, забросил на плечо вещевой мешок. Рядовский настороженно наблюдал за ним.

— Ну, я пошел, — сказал Харитон, нарочито позевывая.

— То есть, как это? Куда? — растерянно спросил Рядовский, догадываясь о замысле Шмякина.

— Да уж как видите, — твердо и решительно отрубил Харитон. — Не таскать же мне по этому бурелому вашу милость на своем горбу.

— Мерзавец!.. За это — расстрел! — всхлипывая кричал потерявший самообладание Рядовский.

Он с трудом привстал, расстегивая кобуру пистолета.

— А вот это вы зря, — спокойно предупредил Харитон. — Стрелять и не думайте: услышат моментом.