Бессонная память Федоса листала перед ним до боли в глазах засмотренные, зачитанные страницы его трудной и неспокойной жизни. И одна из них появлялась чаще, чем остальные: маковая плантация в Уссурийской тайге, партизанский конный отряд, Егор и его слова, сказанные перед расставанием: «Будет заминка в жизни — обратись к рабочему классу. Подсобим…»

Федос не сомкнул глаз за всю ночь. Угомонился ветер, слышалась утренняя горластая петушиная побудка. Евдокия возилась у печи.

— Во Владивостоке буду — к Егору наведаюсь, коли жив, — сказал Федос жене. — Наверное, в больших начальниках состоит. Подсобит, ежели что…

Прежде чем отправиться к Якиму, Федос очистил от снега крышу своей фанзушки: придет оттепель, и, чего доброго, потечет в хату. Снег был пухлый, неслежавшийся, он запорошил тесовую кровлю уже после того, как стих ветер. Грузное, отяжеленное снежными остатками небо над Бакарасевкой подпирали витые белые столбы печного дыма. И от успокоительной утренней тишины, безветрия, жгучего, морозца сделалось на душе у Федоса, после бессонной тревожности, тоже легко и спокойно.

Под ногами крахмально скрипел снег. Для глаза он был обычным, словно в зимнюю пору, но пахло от него весенней свежестью, будущими речными разливами, урожайными дождями, прелью вспаханной земли, молодыми травами.

Яким жил на другом берегу Чихезы. На пологом склоне сопки стояла четверка построенных на городской лад двухэтажных домов. Чуть поодаль виднелось приземистое шлакобетонное здание с шиферной крышей: столовая. На опушке редкого лесочка красовались добротные конюшни и скотный двор. Постройки принадлежали сельскохозяйственной коммуне «Звезда».

Федосу вспомнилась история «Звезды». Несколько демобилизованных красноармейцев, служивших на Дальнем Востке, договорились между собою остаться навсегда в здешних краях, осесть на уссурийской земле. Зачинщиком всему был Яким Лобода. Ребята решили создать образцовую сельскохозяйственную коммуну, пригласить в нее желающих красноармейцев из увольняющихся в запас. Задумано было так: построить жильё, различные службы и первый год поработать самим, поднять хозяйство. А потом уж приглашать под новую крышу своих родичей, жен и невест.

В губкоме нашлись товарищи, которые охотно поддержали идею создания такой коммуны. Новоселов ссудили деньгами, дали необходимые строительные материалы. Позже район передал новому хозяйству небольшое стадо коров, табунок лошадей да десятка два овец. Яким уговорил строиться на бакарасевских землях, благо хорошо их знал и крепко любил. И вскоре на берегу Чихезы, напротив широко и по-станичному просторно раскинувшейся Бакарасевки, появились необычные для села дома по два этажа каждый. Бакарасевцы приходили сюда — одни помогать, другие посудачить, третьи позлословить: как, мол, крестьянину жить в таких-то домах? Ни русской печи, ни подпола… А коммунары смеясь объясняли:

— Печка у нас одна, общая — в нашей столовой. Там будем и хлеб выпекать. Чего хозяйкам зря у квашни терять времечко?..

Критики не унимались:

— Стаюшек нема. Где курей, утей будете держать? Или не положено?

Коммунары отвечали:

— Куры — на ферме. Надо будет яичек — получим там. Все — общее.

Яким и его товарищи переселялись в свой коммунарский городок радостно. Их горячим сердцам не терпелось приблизить час победы коллективного начала над скопидомской ограниченностью, над извечной деревенской разобщенностью, над постылыми межами, издавна разделявшими людей. Их беспокойным душам мечталось поскорее очутиться в «коммунии», перемахнув в ее заманчивую неизведанность через все предварительные этапы — товарищества по совместной обработке земли, артель.

И они трудились, вкладывая в дело не только силу своих рук, но и жар молодых сердец.

Первый год принес коммунарам немало радости. Работали дружно, людей цементировала армейская дисциплина, крепость которой не убавилась и после демобилизации. И если случайно находился человек, нарушавший установленные правила, его быстро всем коллективом призывали к порядку.

Но многое из того, что организаторам нового хозяйства казалось гладким в предположениях, овражисто легло на дальнейшем пути. Первые размолвки и заминки начались с приездом семей коммунаров. Кое-кому из родных не все нравилось в коммуне. Неуютно было без привычных печей, хотя готовить еду и выпекать хлеб не было надобности: рядом стояла столовая с пекарней при ней. Огорчало отсутствие огородов, не нравились и двухэтажные дома. Тосковали без домашней живности — поросят, кур, гусей. А пуще всего смущало людей распределение доходов: все получали поровну — прилежание, качество выработки не брались в расчет.

С грустью и тревогой наблюдали Яким и его друзья за первыми вестниками разлада. Вот один из дедов всковырял под широким — в три створки — окном клочок земли, огородил его, и зацвели рыжие подсолнухи, алые помидоры, табак-маньчжурка и еще какие-то зеленя. За дедом последовала тетка Козубенчиха, жена бригадира, сварливая, неуживчивая баба. Та собственноручно соорудила, впритык к торцовой стене жилого дома, глинобойную клетушку и водворила в нее купленного на базаре подсвинка. Нет-нет да и вспыхивали небольшие поначалу свары: кто возмущался, что его сосед работает меньше, а получает вровень с другими; кто шумел про Козубенчиху, которая, мол, целый день только тем и занята, что «демонстрирует из дома в дом», а на ферме, по ее недогляду, «идет форменный хавос».

Не раз злые языки корили Якима за то, что не сумел вовлечь своего отца в коммуну. Яким страдал из-за отцовского упорства, убеждал сколько раз, просил войти в его положение, сердился иногда, но ничего поделать не мог. Единственно, что удалось Якиму, это перетащить к себе Семена.

Федос ходил в гости к Якиму, присматривался к жизни коммунаров, одно принимал, другое отвергал. Многое нравилось Федосу, но многое считал он досадной непродуманностью. И будучи человеком резким в суждениях, Федос начистоту выкладывал Якиму все, что примечал. Особенно осуждал он равенство между лодырями и тружениками. Не все было правильным в откровенных словах Федоса, но говорил он их от чистого сердца, не привыкши кривить душой. И потому-то кровной обидой посчитал Федос необдуманные, жестокие слова Якима, назвавшего однажды отца кулацким подпевалой. С той поры Федос не казал глаз в «Звезду», не будучи в силах простить Якиму оскорбления.

Федосу не хотелось встречаться с Якимом и сейчас. Он не сомневался, что сын начнет отговаривать от поездки и вряд ли одобрит решение насчет Семена.

Яким был дома. Он сидел на табуретке, посреди комнаты, одетый в старенькую шинелишку, в буденовке с выцветшей суконной звездой, и сосредоточенно перебирал какие-то лохматые бумаги в разбухшей, потертой полевой сумке. Семен стоял на коленях перед крохотной печуркой в одну конфорку и напичкивал прожорливую топку янтарной соломой, ворох которой лежал перед самой дверцей. Перешагнув через соломенную горку, Федос сел на скамью, снял рукавицы, задубевшие от мороза, хлопнул ими одна об другую, положил рядом с собой и только тогда сказал, откашлявшись:

— Ну, здравствуйте, что ли!..

Яким обернулся на голос. По Якимову лицу Федос понял, что сын рад его приходу. Яким встал, поздоровался с отцом за руку, потом хитровато подмигнул синим, как у отца, глазом и пошел в другую комнату. Возвратился оттуда с бутылкой водки, подкрашенной свекольным соком, и с голубой эмалированной кружкой в руках. Поставил холостяцкое угощение на стол, достав из шкафчика кусок сала, огурцы, мед.

— С холодку, батя, угощайся. Чем богаты…

Федос поглядел на одну кружку, спросил:

— А сам-то что? Не потребляешь больше?

— Не могу, батя. В райком собрался. Нельзя. Дела, все такое…

Отхлебнув добрый глоток, Федос поинтересовался:

— Дела, поди, секретные? Партейные?

Яким застегнул сумку, повесил ее на плечо, скрутил на дорогу цигарку.

— Дела известные, — ответил он Федосу. — Переводим коммуну на артель. Слыхал уж, наверно… Ну, и насчет кулаков кое-что…