Поля помахала Семену рукой, отошла от окна, разделась, легла в постель. Ей не спалось. Хотелось опять подойти к окошку, поглядеть: не ушел ли Семен? Думалось, что он все еще стоит на той стороне улицы, облитый голубым лунным светом.

Поля вслушивалась в дыхание ночного Владивостока. Гремели лебедки в порту, позванивали последние трамваи, грохотало железо в судоремонтных мастерских. Где-то совсем близко вскрикнул паровоз, и Поля вздрогнула от неожиданности. Простучали колеса уходящего вдаль поезда. Поля погружалась в зыбкую, сладостную дремоту. Казалось, будто кровать покачивается, как в вагоне, когда она лежала на жесткой верхней полке. Снова прокричал паровоз. И Поле почудилось, что она опять в пути. И нет ему ни конца ни края. А ночной стремительный поезд с веселыми гудками везет ее к желанному счастливому берегу…

Семен ходил именинником: сегодня будут спускать на воду первый собранный им катер. Вслед за Семеновым сейнером сойдет с берега в бухту катер, склепанный Федосом.

А Федос Лобода в это время шел в конторку цеха для серьезного разговора с начальством. «Поработал я здесь подходяще, на Камчатку ехать нечего — сезон кончился, пора домой к Евдокии», — рассуждал Федос. Полюбились ему морской простор и увалистые сопки Владивостока, но стоило иной раз глянуть на спокойную гладь бухты, как перед глазами возникала неширокая студеная Чихеза в мглистых тальниковых берегах. И невыразимая тоска начинала терзать душу.

В своем решении возвратиться в село Федос утвердился окончательно после недавней ссоры с Гришкой. Шмякин распустил по цеху слушок, что, снижая расценки, Лобода вредит рабочим. «Ничего мудреного нет, — нашептывал Гришка. — Лобода в Бакарасевке слыл известным подкулачником, врагом колхоза. Он даже с родным сыном из-за артельной жизни не поладил». Кое-кто верил этим шепоткам, Федос старался не придавать значения сплетням. «Собака лает, ветер носит», — отмахивался он. Но в последнее время Шмякин озлобился и стал выгонять Федоса из комнаты. «Пожил — хватит. Я жениться хочу. Съезжай с квартиры», — требовал Гришка и нашел себе союзницу — хозяйку дома. Она, видно, боялась, что Федос сообщит в милицию о картежной игре и торговле червонцами.

Федоса тяготила недобрая отчужденность живших с ним под одной крышей людей. Один лишь Юрий Дерябин не вмешивался в ссоры, стараясь какой-нибудь шуточкой отвлечь жильцов от ругани…

— Значит, это самое, — откашлявшись, начал Федос прямо с порога. — Хочу уволиться.

И, сам не ожидая того, ощутил вдруг злую горечь предстоящего расставания с заводом.

Заведующий цехом сидел на краешке табуретки боком к Федосу и смотрел в окно. Из окна была видна бухта и сильно накренившийся японский лесовоз на рейде. Заведующий цехом даже не повернул головы, наверное не услышав в своей глубокой задумчивости слов Федоса. И тогда Федос снова повторил их, но с меньшей решимостью, чем в первый раз.

Не меняя позы, слегка лишь повернув голову, заведующий спросил:

— Чемоданные настроения? Бежать вздумал? Прекрасно!..

Федос переступил с ноги на ногу. Посмотрел на кособокий пароход за окном и почувствовал потребность выпрямить его, поставить ровно, будто это сам он, Федос, стоит неловко, похилившись набок.

Заведующий сел поудобнее, подтянул к себе запыленную папку с бумагами, уткнулся в заляпанные суриком и угольной копотью наряды. Неожиданно он захлопнул папку, резким движением отодвинул ее в угол и поднялся с табуретки. Подошел к Федосу и, положив на его плечо тяжелую руку старого клепальщика, улыбнулся.

— А зачем, собственно говоря, Федос Игнатьич, уезжать? — спросил заведующий. — Мастер ты хороший, все мы тебя ценим. Чем у нас плохо?

Федосу польстило, что заведующий знает его по имени-отчеству. Остался он доволен и похвалой его труду и уменью. И это окончательно отняло у Федоса решимость, с какой он пришел сюда. Хотелось выложить начистоту, что и по Евдокии соскучился, и жить со Шмякиным под одной кровлей невмоготу больше, и что к заводу он стал привыкать, и сердце у него от всего этого прямо-таки разрывается на части. Но ведь это думается легко, а попробуй изложи все словами!

— Не поспешил ли, Федос Игнатьич? — продолжал выпытывать заведующий цехом. — Может, передумаешь, а?

И, по-приятельски хлопнув каменной ладонью по крутому Федосову плечу, заведующий вышел из конторки в цех, оставив Федоса одного перед столом с пыльными бумагами. За окном с мутными, прокопченными стеклами полыхал ярчайший день приморской золотой осени. Кривобокий пароход развернуло на якоре течением, и сейчас казалось, что он стоит ровно. Слышался грохот лебедок, поднимавших из воды связки красноватых бревен.

Вздохнув, Федос вышел из конторки и направился на площадку. Готовые катера стояли как солдаты на смотру: чистенькие, подобранные, словно застегнутые на все пуговицы. Федос узнал свой катер. Немного поодаль от него, особнячком, стоял сваренный электросварщиками за двадцать четыре рабочих дня корпус первого в стране беззаклепочного катера.

Над Амурским заливом, над сопками Эгершельда медленно плыла освещенная солнцем кудлатая туча снеговой белизны. Глядя на нее, Федосу думалось, что тучу изнутри распирает какая-то неодолимая сила, способная воздвигать в небе высоченные горы, исполинские невиданные сооружения. Одна облачная башенка долго тянулась вверх, постепенно истончаясь у основания, и, наконец, оторвалась от породившей ее тучи, превратилась в самостоятельное облачко. Федос следил за его неторопливым полетом. Было оно такое легкое, что просвечивало насквозь, как распушенный клочок ваты. И чудилось Федосу, что летит это малое облачко в Бакарасевку вместе с его думами.

У Федоса был выходной день, времени осталось много, но он вдруг заторопился, быстрее зашагал в поисках Егора. В трудную минуту он обращался к нему за советом. При всей своей гордости и упрямой самостоятельности, он не стыдился открыть душу перед Егором, выложить наболевшее.

Вот оформит он расчет, получит денежки — и поминай как звали. Деньги? Странное дело: сейчас даже мысль о том, что скопил подходящую сумму, не радовала его, как в первые дни. Когда Федос поступил сюда, казалось, что нет у него другого интереса, кроме денежного. Перебиться, подработать и, если сразу с Камчаткой не получится, отложить поездку на будущий год. Теперь же Федосу все чаще начинало казаться, что он затем сюда и приехал, чтобы строить катера, о которых раньше и слыхом не слыхал. И, может быть, остался бы он здесь навсегда, будь подходящие условия с жильем.

Калитаева Федос отыскал возле сварного катера. Здесь толпились сварщики и несколько клепальщиков. Как нередко в последнее время, они спорили о преимуществах своей профессии. Электросварщикам теперь было легче: за них агитировал сам корпус сварного катера, прошитый тонкими швами электросварки. После опробования корпуса водой ни один шов не засочился, ни одна капля не упала на землю. Сомнения в возможности сварки теперь отпали, зато поползли новые слушки. Поговаривали, что катер будет подвержен сильной вибрации от работы мотора и это может повести к разрушению его на воде. И снова чья-то злая воля застопорила оснащение катера. Так и стоял он без движения на берегу моря, от которого его отделяли лишь несколько метров берегового откоса, пахнущего йодом и морскими водорослями. Сварщики кляли на чем свет стоит «осторожников» из заводоуправления. Сергей испытывал мучительное чувство стыда, горечи и бессильной злости, когда в числе противников беззаклепочного катера называли инженера Изместьева. Сергею казалось, что из-за этого и к нему товарищи по работе стали относиться холодно и отчужденно.

— Что скажешь? — спросил Калитаев подошедшего Федоса, тыча пальцем в узкий валик сварного шва. — Тонкая работа? А ведь покрепче нашей клепки.

Рядом с Егором стоял инженер Изместьев. Судя по всему, у него опять был крепкий разговор. Вопрос Егора был больше обращен к инженеру, чем к Федосу. Изместьев машинально прикасался к шву лиловатыми от осенней свежести пальцами. Федос заметил на руке инженера золотое обручальное кольцо. Егор гладил железо всей ладонью, как поглаживают крепкое тело боевого коня перед тем, как вскочить в седло. Изместьев, едва притронувшись к борту, убрал руку и спрятал ее в карман.