— А если Вологдину все же удастся уговорить дирекцию и катера станут сваривать. Что тогда? — спросил Дерябин.

— Я не верю, что такое разрешение будет дано. В стране нет опыта постройки сварных судов. Вологдину надо идти своим, неразведанным путем. Но завод — не экспериментальная лаборатория, опыты производить нет времени и средств. Ну а если все-таки допустить возможность электросварки корпусов, — Изместьев погладил безжизненной рукой голову, близоруко посмотрел на Дерябина, — в таком случае, уважаемый Павел Васильевич, при одинаковом количестве материалов, рабочей силы и времени можно сделать четыре сварных катера вместо трех клепаных. Сам понимаешь, какой это козырь. Но самое главное — экономия времени. Тридцатитонный катер можно сварить за месяц. А клепаные мы строим иногда по году. А если установить в цехе конвейер…

Человек хозяйственной сметки, Дерябин знал цену подобным расчетам. Он почувствовал злорадное удовлетворение от неудач сторонников электросварки: если они добьются своего — будет решена проблема рыболовецкого флота. А это означает победу советской рыбной промышленности. На самом трудном участке. В другое время Дерябин зло посмеялся бы над неудачами Вологдина. Но сегодня лишь хмуро бросил:

— Попомни мое слово, тебе еще придется работать по проектированию конвейера.

— Ты веришь, что они добьются своего? — Изместьев пожал плечами. — Во всяком случае, на это уйдут годы. Слишком велики подозрительность, недоверие и косность во всем, что касается электросварки. Ее допускают на ремонте, при постройке наземных сооружений. Но корабль привыкли видеть клепаным. Это — традиция. А традиции нелегко изменять. Так что можешь быть спокоен: с этим делом вряд ли будет успех.

Дерябин покачал головой, хмурясь, в упор смотрел на гостя.

«У него неприятности, — подумал Изместьев. — Ну да я сейчас его развеселю». И, вынув изо рта мундштук, Изместьев выбил окурок, свернул новую папироску, прикурил и, причмокивая губами, будто обсасывая карамельку, сказал:

— Наша партийная ячейка сегодня знаешь какую штуку отчебучила?.. Собрала всех отъявленных прогульщиков и провела с ними нечто вроде конференции! Великолепно, а? — в глазах Леонида Алексеевича блеснули веселые слезинки.

Дерябин даже не улыбнулся и грубовато спросил:

— Ну и что же они говорили?

— Поклялись больше не прогуливать. Приняли такое обязательство и призвали последовать их примеру всех прогульщиков округа… Чушь, игра какая-то, ей-богу!

— Напрасно смеешься, — мрачно заметил Дерябин. — Тут плакать, а не смеяться надо.

— Что с тобой сегодня? Что тут у вас произошло? — недоумевающе спросил Изместьев.

— Ах, боже мой, ведь наш Юрочка ушел из дому, — всхлипнула Дерябина. — Ты ведь ничего не знаешь?..

— Вот оно что, — безразлично протянул Изместьев, бросивший сам когда-то родного сына и потому далекий от родительских чувств. — Ничего страшного. Я видел, как он вчера оформлялся у нас в отделе кадров.

— Ну что еще у вас там? — спросил Дерябин, переводя разговор на другую тему.

— Сегодня поставили в док недавно прибывшую после ремонта в Японии «Тайгу». Японцы все внимание сосредоточили на деревянных надстройках и покраске. А не заменили утончившиеся листы подводного пояса. Не понимаю, где были глаза у Биргера и нашего совторгфлотского представителя в Японии. Больше того, сменили листы в таких местах, где даже слегка молотком ударить нельзя — можно все расшатать вокруг. Пароход старый, ветхий. Начни клепать — потечет в соседнем, ненадежном месте. У нас Вологдин в таких случаях приходит в роли спасителя: сварщики наложат дублирующие листы и — всё в порядке. А японцы клепкой основательно потрясли пароходик… Да, чуть не забыл: завтра очередное производственное совещание. Вопросы серьезные: рыболовецкий флот, реконструкция завода, поиски выхода из прорыва. Представляю, сколько будет убитых и раненных оружием критики и самокритики!

— Смотри, не попади в число пострадавших, — впервые за весь разговор принужденно улыбнулся Дерябин.

Изместьев попросил чаю. Дерябина поставила на стол закуску, графинчик с настойкой. Леонид Алексеевич ел с отличным аппетитом, и Дерябина с чисто женским состраданием смотрела на этого заметно опустившегося человека. Дома ее сестра — женщина легкомысленная и жестокая — держала Изместьева в черном теле. Леонид Алексеевич после работы сам готовил еду, мыл посуду, бегал по базарам, стоял в очередях и не появлялся нигде без судков и хозяйственной клеенчатой сумки. Бессловесный и бесправный дома, он всю накопившуюся желчь изливал на завод и сослуживцев.

После ужина Дерябин вызвался проводить Леонида Алексеевича. Требовалось к тому же побывать у одного нужного человека.

Суйфунская улица, где жил Изместьев, была пустынна. Непогода наглухо прихлопнула двери домов.

На углу Дерябин разглядел долговязую фигуру капитана Биргера. Прямой, несгибающийся, похожий на каменное изваяние, которое чудом обрело вдруг способность двигаться, он шел рядом с мохнатой фигуркой, облаченной в долгополую меховую доху. По бокам обоих на сворках брели собаки. Человек в шубе был служащий владивостокского отделения Чосен-банка Хосита. Дерябин хорошо знал этого японца и не верил в его теперешнюю бухгалтерскую службу, откровенно подозревая совсем другую его специальность.

Биргер и Хосита остановились в желтом фонарном кругу, расплывчато очерченном на заснеженной земле. Увеличенные светом снежинки летали вокруг них, как мотыльки-однодневки, устало садились на лохматый мех шубы японца и на ушастую шапку Биргера.

Попрощавшись с Изместьевым, Дерябин направился к своим знакомым. Он видел, как осторожно подошли друг к другу собаки. Высокий, дородный дог Биргера равнодушно отвернул голову в сторону, выжидал, пока его с опаской обнюхивал пес, похожий на мопса с приплюснутой мордой. Собаки не проявляли друг к другу доверия. Настороженность и готовность к отражению возможного нападения сквозили в каждом их движении.

— Рад вас видеть, господин Дерябин, — очень любезно приветствовал японец Павла Васильевича.

Собака японца не сразу узнала Дерябина, новый человек показался ей подозрительным, и она, глухо заурчав, прижалась к ноге хозяина. Хосита почесал у нее за ухом и успокаивающе заметил:

— Тут все свои.

Биргер стоял широко расставив ноги, как на палубе парохода, слегка притаптывая снег.

— Великолепный снег, Дерябин-сан! Надежная примета близкой весны. Вы любите весну, вам нравится такая погода? Красота падающего снега прямо неописуема, — сказал Хосита.

— Дрянное слякотное время эта наша приморская весна. Сплошной насморк и неприятности. Не люблю, — сердито проворчал Дерябин.

Японец дружелюбно рассмеялся, приняв за шутку недовольное ворчание Дерябина.

— У вас новости, Дерябин-сан?

Павел Васильевич вспомнил все обстоятельства последних дней, цель своего визита на Суйфунскую, к Хосите, с которым хотел поговорить наедине, и рассердился на Биргера, мешавшего посекретничать с японцем.

— Как вам сказать, Хосита-сан… И есть, и нет, — промямлил Дерябин и опять покосился на Биргера.

— Дерябин-сан, наверное, не желает гозорить при капитане. Но это напрасно. Биргер-сан вполне надежный человек. И я хотел бы вас об этом уведомить официально.

Они пошли вверх по Суйфунской. Дерябин не предполагал, что ему придется идти по улице рядом с японцем, он хотел встретиться с ним в домашней обстановке, но теперь отступать было поздно. Единственно, о чем думал сейчас Павел Васильевич, — это как бы не встретить знакомых: он не хотел иметь свидетелей этой прогулки. И потому все время беспокойно оглядывался.

Ветром заметало следы трех человек, подымавшихся в гору. И только глубокие следы собак не мог начисто зализать ветер.

Вскоре они добрались до небольшого домика. Выбеленные стены его сливались со снеговой белизной.

Дерябин не раз бывал в комнате Хоситы, и всегда она поражала его неуютной оголенностью. Комната была обставлена странно, японские и русские вещи перемешались между собой. Соломенные, глянцевито блестевшие циновки лежали на полу вместо ковра. Шторки, сделанные из тончайшего соснового шпона, разрезанного на узенькие пластинки, были расписаны легкими брызгами черной и белой гуаши. Они прикрывали небольшие оконца, спускаясь до самого пола. Несмотря на то что в комнате имелась круглая, крытая лакированным железом печь, на полу стояла еще и чугунная печурка — Хосита любил греть над нею озябшие руки. За черной атласной ширмой с вышитой шелком крадущейся фигурой тигра стояла железная кровать с целой горкой подушек. У одного из окон, зеркально поблескивая четырьмя лампами, стоял советский радиоприемник «БЧН» и черная, обтянутая искусственной кожей коробка американского патефона.