В трюмах «Цуруги» громоздились штабеля ящиков с купленными в Японии банками для крабовых консервов. Оставшиеся свободными трюмы заполнялись рыболовными снастями, оборудованием, продуктами. «Цуруга-мару» стал под погрузку в дни, когда бухта еще была скована льдом. А накануне отплытия парохода бухта Золотой Рог полностью освободилась от зимнего панциря. Весна наступила развернутым фронтом.

В начале апреля, когда в небесной голубизне уже прочно утвердились по-летнему клубастые кучевые облака, выпал последний снег. На солнцепеке властвовала весна, и только в теневых закоулочках держался обманчивый снежный покров. Но стоило ступить ногой на чистый свежий снег, как позади оставался сочащийся водой черный след.

Ефим шел вдоль железной стены пристанского пакгауза по сырому, непрочному снегу, оберегая от воды свои истрепанные тряпичные бурки. Но тень уже не спасала снег от таяния, а Ефимовы обутки — от холодной, ломящей ноги мокрети.

На спине у него горбом торчал Федосов мешок с привязанным к нему баулом. Хорошута приделал к мешку веревочные лямки, и вид у парня был как у заправского вербованного, собравшегося в дальний путь.

Со злосчастного мешка и начались все беды Ефима на владивостокской земле. Стрелку железнодорожной охраны хлопец показался подозрительным: одежонка рваная, беспризорничья, а мешок — новый, хозяйственно набитый под завязку добром. Ясное дело — краденый. И в ту минуту, когда Ефим вслед за Семеном собирался перешагнуть через порог владивостокского вокзала, он был задержан стрелком и остался по другую сторону двери.

Опыт подсказал Ефиму, как надобно действовать. Назовись он своим настоящим именем — отправят в колонию. Ефим решил врать напропалую.

— Я с батей еду на Камчатку, мы завербовались. Лобода моя фамилия. Батя вперед ушел.

Но стрелок, не слушая болтовню задержанного, довел его до отделения милиции и сдал дежурному. А тот тоже не торопился с выяснением личности беспризорника, хотя Ефим божился и клялся, что он не вор, а его родитель находится здесь на вокзале. Все эти копеечные хитрости были хорошо известны многоопытному вокзальному милиционеру, и он не доставил на вокзал ни Ефима, ни находившегося при нем мешка с баулом.

Поверхностное ознакомление с содержанием мешка не рассеяло, а, наоборот, усилило подозрения дежурного: в мешке кроме продуктов находилась добротная одежда. Милиционер призадумался.

— Что ж он у тебя жадный такой, папаня? — осуждающе спросил дежурный, держа в руках две пары почти новых сапог и глядя на грязные клочья ваты, торчащие из рукавов халата, приспособленных Ефимом вместо обуток.

Ефим, при всей своей находчивости, не мог объяснить скупости своего отца. О существовании этих великолепных сапог бедняга и не подозревал.

— Вот придется тебе отсидеть за покражу, малец, — строго и назидательно произнес дежурный, водворяя сапоги обратно в мешок и не придавая значения тому, что их пахучие голенища, смазанные дегтем, покоятся отныне на румяных ржаных сухарях. — Ничего не попишешь. Нельзя воровать.

И милиционер тяжело вздохнул. Вздохнул и Ефим. Видя, что милиционер не верит ни одному его слову, парень решил попробовать испытанное оружие: он расплакался. Это подействовало: решено было отправить Ефима на вокзал в сопровождении милиционера, на поиски отца. Но когда было принято это решение, Федоса на вокзале уже не оказалось.

Среди вокзальных обитателей Ефим узнал волжского рыбака и шагнул к нему. Старик и сообщил ему, что Федос недавно ушел устраиваться куда-то.

— Мальчонка его сын? — поинтересовался милиционер.

— Ехали вместе, один хлеб ели. Видать, родня. Не чужой, — догадавшись о грозивших «скитальцу морей» неприятностях, сказал рыбак.

— Пускай тогда он остается здесь — может, батько еще зайдет сюда. А не зайдет — поможем его найти, — сказал милиционер, поручая Ефима заботам старика и считая свое дело завершенным.

— Пущай остается, — в тон ему ответил волжанин.

Когда милиционер ушел, старик и демобилизованный, подошедший позже, учинили Ефиму пристрастный допрос. Убедившись в честности парня, они посоветовали ему побыть с ними и выждать, пока Федос где-нибудь определится. А уж потом начать розыски.

Но проходили дни, а о Федосе ничего не было слышно.

Ефима подкармливали волжане, но парню было неловко объедать чужих людей. Он нарочно уходил на весь день, говоря, что будет искать Федоса: может, встретятся где на улице. Возвращаясь, Ефим уверял, что поел на заработанные деньги: вещи кому-то донес или помог разгрузить машину. Но Ефим врал: никаких денег он не зарабатывал. В нарпитовских столовых всегда находился добрый человек, делившийся куском хлеба с голодным парнишкой. Некоторые, однако, ругали его при этом: почему, мол, не идешь на работу? Разве мог Ефим рассказать о своих планах?

Вскоре подоспел пароход «Цуруга-мару», на котором собирались в отъезд старик и его компания. В день отплытия «Цуруги» Ефим распрощался с волжанами и решил после отхода корабля идти в милицию, чтобы там навели справки о местожительстве Федоса.

На пристани было мокро и грязно. Ефим выбирал теневые закоулки, где еще держался снег. Найдя сухое место, он присел отдохнуть. Отсюда ему были хорошо видны пароходы у причала.

Капитан «Цуруги» привычным движением руки потянул за трос гудка. Над Золотым Рогом раздался сиплый прощальный рев парохода.

Это был последний гудок — сигнал к отплытию. Пассажиры столпились у борта, отчего пароход заметно накренился.

На пристани стоял Хосита, только что покинувший «Цуругу». Он был доволен: из-за нерасторопности каких-то работников порта пароход имел большие простои под погрузкой. А сама погрузка велась необдуманно: грузы для ближних пунктов попали на самое дно трюмов, а поверх них лежали дальние грузы. «Эта неразбериха очень выгодна нам», — улыбнулся Хосита. Он безразлично скользил взглядом по ржавому борту парохода, думал о судьбе, которая ожидает эту старую посудину, когда она доберется до берегов Камчатки.

Недавно у Хоситы состоялся важный разговор с Биргером. Капитан сообщил, что его «Тайга» вряд ли успеет выйти из ремонта к началу камчатской навигации. Для первого рейса на север акционерному Камчатскому обществу наверняка придется зафрахтовать японский пароход. Хосита обрадовался этому известию. «Море коварно, Биргер-сан. Штормы, туманы, подводные скалы…» — Хосита вздохнул, прикрыв глаза. «Поса́дите пароходишко на рифы, оставите большевиков без снастей, банок, продуктов, да еще и страховочку сорвете?» — подумал Биргер, и Хосита отлично понял его мысли. «На японском корабле хозяин — Япония, — сказал Хосита. — А хозяин может сделать со своим добром все, что ему угодно. Ради интересов дела не жалко посадить на камни дряхлый торговый пароходик, которому и так пора на кладбище… Мы не пожалели в четырнадцатом году крейсера „Асама“, когда специально посадили его на мель в Черепашьем заливе. Это позволило, под предлогом спасения „Асамы“, сосредоточить у американских берегов целую военную эскадру. Великолепно было это сделано, господин Биргер! Вашингтон сразу увидел, что Япония уже господствует на Тихом океане…»

Хосита заметил, что на «Цуруга-мару» поднялась странная беготня. На капитанский мостик взбегали какие-то люди. Трап не убирали. На борт парохода поднялся представитель порта. «Что-то случилось», — подумал Хосита и тоже направился к трапу.

— Неприятность, Хосита-сан, — сокрушенно развел руками капитан. — Вышел из строя один котел. Совершенно неожиданно.

Механик с помощью Хоситы, как переводчика, объяснил представителю порта характер аварии.

— Образовался свищ в нижней части переднего днища парового котла, — сказал механик. И, помолчав, добавил, как бы оправдываясь: — Котел стар, давно капитально не ремонтировался…

— Можно исправить повреждение на месте? — спросил представитель порта.

— Дырка небольшая, но для ремонта надо спустить воду, погасить топку. Наверно, придется поставить пароход в завод.