Хосита слушал, изредка кивая головой. Потом он тоже заговорил, но уже без поэтического пафоса, суховатым, деловым языком:

— В свое время нам не удалась на Дальнем Востоке военная интервенция. Сейчас мы хотим взять в какой-то степени реванш и организуем рыбную интервенцию. Борьба была жестокой и тогда, будет она жестокой и теперь. Биргер-сан упустил в своем рассказе некоторые моменты. Мы хорошо понимаем, что многие статьи импорта большевики могли бы сейчас сократить. Надо только организовать собственное производство сетеснастей, соломоткацких изделий и другого оборудования. Но это не делается по воле некоторых работников Союзрыбы. И нам это на руку. Очень много также неурядиц с переселением рыбаков на постоянное жительство. А сезонники дорого обходятся. Нам тоже это выгодно. Что касается японских фирм, мы можем продавать и можем не продавать. Нам выгоднее продавать: сейчас ведь кризис. А вы здесь должны всё портить. Как? Ну, например, банки для крабовых консервов. У русских нет лака для банок. Их закупают у нас. А здесь их надо портить водой. Погрузили в трюм — намочите. Банки погибли. Главное же — рыболовецкий флот. Русские строят этот флот, но пока плохо. Поэтому покупают катера у нас. Вся надежда на то, что будет продолжаться текучесть кадров… Если сумеете, разлагайте людей, пускайте слухи…

Дерябин сидел, подавленный всем услышанным. Он ощущал двойственное чувство: недовольства и радости. Рассказ о том, что за границей готовят тайную войну против советской рыбной промышленности, вселял хотя и неясные, но надежды.

Дерябин принял предложение.

— Кто ест соль, должен пить воду, — бестактно пошутил Хосита на прощание, намекая на зависимое положение Дерябина.

— А если я не сумею быть полезным? — спросил уже с порога тот.

— Кто пожалеет пятачок, потеряет рублик, — многозначительно произнес Хосита и весело рассмеялся.

Новый день извечно рождался в неоглядных просторах Тихого океана. За дальними далями, по всхолмленной тайфунами водной пустыне пролегал незримый рубеж времени: пока американский континент жил еще во вчерашних сутках, на азиатские земли уверенно и твердо ступал народившийся день. Ветры, легкие и быстрые, летели в рассветном небе, как бы расчищая дорогу восходящему солнцу.

Солнце выплывало из океанских глубин, румяно умытое холодной волной.

Первыми на дальневосточной земле встречали утро настывшие камни острова Большой Диомид. А погодя немного красноватый свет солнца покрывал тончайшим слоем меди обкрошенные тысячелетними ветрами скалы Уссурийского залива. И тогда во Владивостоке тоже наступало утро. Но в городе солнце появлялось не сразу: путь ему преграждали сопки Богатой Гривы. На их западных склонах фиолетово дымился рассветный сумрак. Потом коричневатые ржавые обломки скалистой вершины Орлиного Гнезда превращались вдруг в россыпи золотых самородков. А по ту сторону Амурского залива свинцово-неподвижные дремлющие облака, неожиданно утратив тяжесть, становились пухлыми, розовыми комками ваты. Прокоптелые кирпичные трубы Дальзавода стояли будто облицованные красным мрамором, исторгая торжественно-багряный дым.

Но как только солнце переваливало через гранитные хребтины сопок, сразу же багряные краски восхода сменялись ярким светом утра. Тогда отовсюду слетали и недолговечная позолота, и кованая медь, и отшлифованный мрамор. Медные скалы Уссурийского залива обретали прежний хмуроватый вид, золотые валуны Орлиного Гнезда вновь одевались коричневой ржавчиной, а из потускневших заводских труб устремлялись в небо буднично-черные дымы.

Задолго до первого гудка просыпался рабочий Владивосток. Он встречал утро еще до солнцевсхода. Призывный зов Дальзавода, госмельницы, электростанции, депо заставал многих дальзаводцев, первореченцев, портовиков, грузчиков уже в пути, идущими к своим станкам, причалам, пароходам, эстакадам. С Орлиного Гнезда, из Голубиной пади, из Рабочей и Матросской слободок, с Эгершельдских сопок — отовсюду шли люди, в одиночку и группами, стекаясь в говорливые ручейки. Они вливались, как в русло, в главную магистраль города — Ленинскую улицу. Тут людской поток постепенно мелел, исчезая в широко распахнутых воротах завода, порта, мастерских. Запахи перегорелого угля, отработанного пара, нагретого железа, сдержанное дыхание не успевших отдохнуть за ночь цехов, полусонное бормотание пароходных лебедок — все напоминало людям о хлопотливой жизни заводских корпусов, о неисполненных делах, о новых заботах, о труде.

Егор Калитаев, не изменяя стародавней привычке, ходил на Дальзавод не низом — по Ленинской улице или по берегу Золотого Рога, как делали многие, а по гребням сопок — от Орлиного Гнезда, где он жил, через Голубиную падь, до клуба имени Ильича. Там он сворачивал вниз, спускался к Шефнеровской улице, к главным воротам завода. Эту «верхнюю дорогу» — так называли в семье Калитаевых едва приметную тропку, ведущую от их домика через каменистые кручи к заводу, — проложил некогда дед Калитаева — первый строитель города и кораблей на берегах Золотого Рога. По этой тропке ходил и отец Егора — Степан Прохорович. По ней пошел на завод Егор. А после гражданской войны отправился по той же дороге на тот же завод и Андрей.

Потом Андрей избрал более удобный путь, норовя добраться до завода на трамвае, чтобы не тратить попусту время на ходьбу. И только Катюша любила ходить вместе с отцом по щебенистым осыпям. Им было по пути: фабзавуч, в котором училась Катя, находился на территории Дальзавода.

Сегодня Егор Степанович вел на завод по старой рабочей дороге Федоса Лободу с Семеном. Шли молча, думая свои думки.

Отправился впервые в этот день на завод и Сергей Изместьев. Бессонно проворочавшись ночь, он чуть свет отправился в типографию «Красного знамени». Там уже ждал заспанный парень, который должен был заменить Сергея на посту разносчика газет. «Красное знамя» доставлялось городским подписчикам не почтой, а самим издательством. На эту работу шли подростки и ранним утром разносили по своим участкам пахнущую типографской краской газету.

Сергей притащил огромную сумку из сыромятной кожи, предохранительно пропитанную ворванью — от владивостокских туманов, дождей и сырого весеннего снега. Показал новичку, как удобнее носить ее, помог подогнать ремень по росту и, взяв из макулатуры свежий номер, сел рядом с парнем на тюк с газетами в очереди к окошку экспедиции.

Сергей начинал чтение газеты с четвертой страницы. Здесь печатался отдел «Морской день», в котором рассказывалось о прибывающих в Золотой Рог и уходящих из порта кораблях. Сергей знал наизусть названия многих десятков японских, английских, норвежских, китайских, датских, греческих, немецких пароходов и насчитывал иной раз до пятидесяти и более иностранных флагов на рейде. Он видел перед собой дальние страны, которые представлялись ему такими, как они выглядели на почтовых марках из его коллекции: яркие краски, волнующие названия — Сиам, Перу, Гаваи, Камерун… Перед глазами возникали корабли, паруса, вулканы, пальмы, пирамиды и сфинксы, неправдоподобная синева океанов и такая же синь нездешнего неба, солнечная желтизна песчаных пустынь, изумрудная зелень джунглей. Читая, Сергей забывал обо всем на свете, и запах типографской краски казался ему запахом моря.

Сегодня в отделе «Морской день» Сергей прочитал небольшую заметку о шхуне «Мираж», которую разрушил грибок. Автор заметки предлагал шхуну сжечь, чтобы она не заразила грибком деревянные катера и дома Владивостока. Сергей не был уверен в том, что шхуна представляет такую опасность: было жаль ее. Вот бы ему эту шхуну!

Неизвестно, сколько бы еще мечтал Сергей, но сменщик уже толкал его в плечо: подходила их очередь за газетами.

Сергей для начала показал парню, как происходит получение газет в экспедиции, заставил еще раз прочитать маршрут и фамилии подписчиков, помог надеть сумку, и они отправились в путь.