Снег пуржил меньше, ветер тоже стихал, и по всему было видно, что день ожидается погожий.
Новый разносчик шел, сильно подавшись вперед грудью, — видно было, что ему тяжеловато, да и не привык еще. Сергей хотел сначала помочь ему, но передумал: пусть приучается.
Всех своих подписчиков Сергей знал не только по фамилиям, но и по их положению, привычкам, характерам. Он знал даже, как и что читают некоторые из них. Вот японец Хосита. Он разворачивал газету и сразу устремлял взор на внутренние страницы, рассказывающие о делах на заводах, в селах, на рыбных промыслах. Хосита восклицал: «Ага, опять критика!..», «О, ударники вступают в партию!» И всегда — в таком роде. А вот Егор Степанович Калитаев, так тот начинал с первой страницы — о международном положении: «А ну-ка, Серега, чего там пишут про акул империализма?..»
Но были и такие подписчики, которых Сергей никогда не видел в глаза. У них на дверях висели почтовые ящики или были прорезаны щели. Сергей просовывал туда газету и уходил. Это были неизвестные, неразгаданные люди. Сергею иногда казалось, что их вообще нет на свете, а за дверной щелью — тишина и пустота и ничего больше.
Только перед одной такой дверью всегда в непонятной тревоге билось Сергеево сердце. Дверь была крепкая, дубовая, с медной, ярко начищенной ручкой. На правой филенке привинчена массивная, литая из бронзы табличка с рельефными буквами: «Л. А. ИЗМѢСТЬЕВЪ, корабельный инженеръ». А ниже — белая костяная кнопка звонка. Позвонить? Откроется широкая дверь, и Сергей увидит просторную прихожую с алой ковровой дорожкой на ярко-желтом, словно выкрашенном яичными желтками полу. У стены — зеленую кадку с каким-то капризным тропическим деревцом. На дверях, ведущих в комнату, плюшевые портьеры с гарусными помпонами. Портьеры раздвинутся, и навстречу Сергею выйдет сутулый немолодой человек с темными близорукими глазами — отец Сергея. Он обрадуется приходу сына, возьмет сам свою газету и, поднеся ее близко к лицу, начнет торопливо читать. Потом спросит Сергея, нравится ли ему работа, как поживает мама и здоров ли дед Сергея? Наверняка посочувствует, что Сергею приходится так рано вставать — задолго до рассвета. Сергей же скажет, что сегодня он в последний раз доставил газеты. Побывав еще у Калитаева, домом которого заканчивается участок, Сергей пойдет в заводоуправление Дальзавода оформляться учеником электросварщика. Теперь они будут встречаться с отцом каждый день: ведь оба они в одном цехе. Отец, конечно, обрадуется и похвалит Сергея за выбор специальности: недаром же его так увлекало все, что связано с электричеством, моторами, динамо-машинами, трансформаторами. Над чертежами и рисунками Сергей мог просиживать часами.
Но Сергей не позвонит в эту дверь. Он никогда и не звонил сюда. Он не знает, что там за ней. Отец даже и не подозревает, что вот уже почти два года каждое утро в дверную щель просовывает газету не какой-то незнакомый разносчик, а его собственный сын. И Сергей все чаще читает фамилию на бронзовой дощечке как чужую, ничего общего не имеющую с теми Изместьевыми, которые живут в другом доме и фамилия которых пишется по-новому — без буквы ять и твердого знака.
Спустившись с крылечка отцовского дома, Сергей идет дальше. Вот дом Хоситы. Здесь нет почтового ящика. Надо звонить. Хосита открывает дверь сам. Вот и сегодня он вышел на порог в своем сером кимоно. Хосита любит поболтать с Сергеем по-русски. Он здорово говорит по-русски, но иногда скажет какое-нибудь слово так потешно, что не рассмеяться бывает очень трудно.
— Снеговая погода. Не замерзнули? — спросил Хосита и вбуравился глазами в газетные страницы, где, как фронтовые сводки времен гражданской войны, стояли столбцы сообщений и цифр о социалистическом соревновании, о путине, судоремонте, транзите, фрахте, ударных бригадах, об успехах и неудачах. «Ага! Намечается реконструкция Дальзавода! Очень интересно», — услышал Сергей за спиной возгласы Хоситы.
По дороге Сергей наставительно поучал парня, который к концу маршрута уже нес сумку как заправский разносчик. И Сергей даже позавидовал тому, как быстро и ловко освоил парень дело и даже внес в него свою поправку: подходя к очередному дому, он заранее вытаскивал газету, на ходу складывал ее и, не задерживаясь ни минуты, опускал в ящик и шел дальше.
И он подумал, что любое дело надо выполнять не бездушно, не заученными приемами, а пробовать так и этак, искать что-то новое, нераскрытое…
С вершины Орлиного Гнезда глаз видел далеко, как с птичьего полета. За оснеженными сопками Русского острова, где-то в величайшей отдаленности, бушевал неистовый, вечно штормовой Тихий океан. Из его широт спешил сюда новый день, и навстречу ему торопливым крупным шагом, слегка ссутулив плечи, упрямо склонив голову, шел Егор Калитаев, по-хозяйски посматривая вокруг с высокой своей дороги.
Город просыпался. Но, может быть, он и не спал вовсе? Ведь вот же всю ночь напролет настойчиво бились в закрытые окна домов разноголосые звуки порта: грохот лебедок, постукивание конвейеров на Эгершельде, нервные крики паровозов в транзитной гавани, усталое посапывание буксиров. Всю ночь напролет вспыхивали трепетные голубые зарницы электросварки на Дальзаводе и вместе с портовым шумом тоже врывались в окна, насквозь пронизывали летящие над темными сопками снеговые тучи.
Нет, в городе спали не все. Сейчас те, кто бодрствовал ночью у станков, уступят свои места тем, кто отдохнул и идет им на смену.
Егор Степанович прислушался к голосу порта. «Эй-аха!» — раздавались на причалах Эгершельда размеренные выкрики грузчиков. Подымаясь по судовым трапам, грузчики пели в такт шагам. А когда наступало лето, с рейда, где заякоренные японские «мару» вычерпывали из воды раскисшие, пахнущие дубильным раствором кедровые бревна, слышалась песня грузчиков, работавших на плотах. Вылавливая намокшие тяжелые кругляши, рабочие взбадривали себя однообразной песенкой в три ноты, на японский манер: «Эее-ааа, ааа-эээ!» И незамысловатые эти песни нелегкого труда были особенно по душе Егору. Хорошо, что они раздавались теперь над Золотым Рогом! Ведь всего восемь лет назад другие песни звучали тут. И другие корабли стояли у здешних причалов, хищно впиваясь якорными когтями в донный грунт бухты. Не деревянные грузовые стрелы выглядывали с их бортов, а стальные стволы орудий.
Егор одобрительно посмотрел на теперешних заморских гостей. Одни корабли грузились, другие разгружались. Устало привалились к гранитным стенкам транзитной гавани серые чистенькие пароходы — шведские, датские, норвежские. Грузовые стрелы переносили с берега увесистые тюки и степенно погружали их в трюмы. Тускло блестели свежевыкрашенные черные борта английских лесовозов, столпившихся у чуркинских причалов Экспортлеса. Они с неумеренным аппетитом отправляли в свои ненасытные чрева сливочно-желтые бруски пиловочника. Как только бухта освободится ото льда, начнут жадно проглатывать связки мокрых бревен японские пароходы, грузно оседающие в воду чуть ли не выше ватерлинии. «Все флаги в гости будут к нам», — вспомнил Егор читанные Катей стихи. «В гости — милости просим, — подумал Калитаев. — Торговать с нами — пожалуйста. Посылайте своих купцов, господа хорошие. Для вас же больше пользы. И нам не без выгоды».
Скользящий утренний свет весеннего солнца, выглянувшего в разрывы туч, прорисовывал на земле длинные тени. Ярко, но холодно поблескивали корпуса пароходов, оцинкованные коробки пристанских пакгаузов.
Свежий ветер растрепывал и прижимал к земле дымные хвосты маневровых паровозов, затевал причудливую игру с паровозными гудками: то унесет их звук куда-то, сделав его еле слышимым, то вдруг приблизит так, будто гудки совсем рядом, ревут над самым ухом.
Усиленный ветром, прогремел густой медью гудок Дальзавода. В это время Калитаев, Федос, Семен и Катя были уже возле главных ворот. Над ними красовался лозунг, написанный на куске полинялого, стираного кумача. Под словами приветствия строителям первой пятилетки виднелись буквы какого-то старого лозунга, не отмывшиеся как следует.
