Транспорт направился к выходу из лимана. Прохор привалился к фальшборту, смотрел на удаляющийся берег. У самой воды, на камне, стоял Степа и долго махал прощально белой матросской бескозыркой. Калитаев ответно помахивал рукой. Внезапно навалился густой туман и закрыл все вокруг. Но долго еще не сходил со своего места Калитаев, надеясь, что туман поредеет и снова откроется берег с одиноким мальчонкой на большом голом камне.

Свинцовые моросящие клубы тумана плотно смыкались с такой же свинцовой водой. Кругозор сузился до предела. Было похоже, что от морского раздолья и шири не осталось сейчас ничего, кроме небольшого водного пространства, в котором находился «Манджур». Постепенно туман уплотнился настолько, что уже с кормы едва был различим нос корабля. Беспрестанно звонил судовой колокол.

На другой день задул напористый штормовой ветер, разогнал туман, но зато развел большую волну. «Манджур» медленно вползал на крутые, зыбкие водяные горы и неудержимо проваливался в глубокие пропасти, откуда с трудом выкарабкивался, чтобы снова повторить томящее сердце падение.

Со стороны Сахалина мчались низкие, растрепанные по краям тучи, отяжеленные непролившимся дождем, спускались к воде, а море, вздыбленное тайфуном, само силилось подняться к тучам своими водяными курганами.

Дерябин мрачно и тревожно посматривал на сердитую громаду волн за бортом, на низкое небо над морем, и ему со страхом думалось, что темные тучи обрушатся своей чугунной тяжестью на корабль и никогда уж ему не вырваться на простор, туда, где светит радостное солнце. И вся жизнь последних лет представилась Дерябину такой же трудной, как плаванье этого небольшого судна по забугренному волнами, исхлестанному дождем и ветром морю без конца, без края. Тогда он начал плаксиво жаловаться на свою судьбу.

Прохор и раньше примечал за Василием склонность к нытью. Но он никогда не принимал всерьез сетований приятеля. Сам Прохор умел сдержать себя, даже если было очень тяжело. На бормотания Дерябина Прохор не обращал внимания, считая их баловством. Теперь же он видел, что жалобы Василия дурно воздействуют на уставших, изболевшихся от морской трепки солдат.

— Ты людям-то душу не терзай, паря, — увещевал Дерябина Прохор. — Потерпи чуток, все образуется. Не вечно ж ветру дуть…

Прохор видел такое же чугунное небо, какое виделось Дерябину, но знал: за тучами — солнце. Оно проглянет, засветит. Тот же ветер, что гонит сейчас перед собой гряды дождевых туч, разметет их когда-то, разорвет в клочья, расшвыряет по голубому небесному простору, подобно свалявшимся комьям сухого бурьяна в степи.

Так оно и случилось. Улеглась буря, показалось солнце, осветило высокие скалистые берега, высушило палубу «Манджура», и Дерябин позабыл все свои страхи. Он с интересом наблюдал за всем, что попадалось на глаза. Только что прошли мимо дремучих, нетронутых чащоб, а уже рядом — сухостойный лес на прибрежных горах: мертвые деревья с расшатанными корнями, не сумевшие устоять против ветров. «Вот ведь и люди так же: поддался невзгодам и — пропал человек», — размышлял Прохор, с непонятной тоской глядя на убитые ветрами деревья, которые могли бы украшать землю и дать живущим на ней людям необходимые вещи: дома, корабли, утварь. А сейчас они только и пригодны, что на дрова…

Кончились леса, и Дерябин с любопытством глядел на широкие галечные отмели, на которых валялся плавник — обглоданные морем стволы могучих деревьев, принесенных реками, лежали ракушки, выброшенные штормами водоросли, торчали, как шпангоуты большого корабля, ребра кита, — каких только даров моря не увидишь в намывной полосе прибоя!

И опять — скалы, крутые каменные берега. Многие утесы словно покрыты снегом: птичьи базары. Тысячи крикливых чаек, бакланов, буревестников над морем и на скалах. Дельфины, горбато выпрыгивающие из воды по ходу корабля…

Прохору уже ничто здесь не было в диковину: третий раз плавал он Татарским проливом. Обстоятельно, не торопясь рассказывал Калитаев солдатам все, что знал об этих местах. Вот показался выжженный англофранцузским десантом лес в Императорской гавани, куда ненадолго зашел «Манджур», и солдаты слушали печальную историю «Паллады», которую хотела взять на буксир «Хеда», шедшая из Японии в Николаевский пост. Но не хватило силы у маленькой шхуны… Прохор и сейчас не мог вспоминать спокойно об этих тщетных попытках.

С каждым часом «Манджур» приближался к конечной цели плавания. В заливе Петра Великого на корабль обрушился теплый июньский ливень. С тропической неистощимостью он поливал берега, вспенивал реки, рябил морскую гладь. Было хорошо и радостно под этим дождем плодородия, и в то же время ново и неизведанно выглядел он, непохожий на дожди в северных местах. Дождь сменился влажным, душным туманом. Сырость как бы съела, обесцветила яркие краски вокруг — прозрачную синеву неба, густую зелень лесов, солнечную желтизну песчаных берегов.

Осторожно пробирался «Манджур» сквозь туманную заволоку. Прохор, как и в прошлые плавания, дивился туману в этих краях: никогда не приходилось Калитаеву видеть, чтобы облака, еще совсем недавно плывшие по небу, спускались постепенно так низко, что уже ползли по воде — их прямо-таки можно было руками потрогать. И тогда припомнилось Прохору небо родного Забайкалья с высокими облаками, и на ум пришла слышанная в детстве сказка: «Где небо сходится с землею…» А сходилось оно, как известно, где-то на краю света. «Эк куда занесла судьбина — за тридевять земель, в тридесятое царство», — покачал головой Прохор.

Он расстегнул ранец, достал тряпицу с толченым кирпичом и принялся начищать заржавевший от сырости топор. И за неторопливым этим занятием пришли на память нелегкие солдатские денечки, проведенные от зари до зари с неразлучным топором в руках. Хватило ему работы: стальное лезвие выбелилось о дерево, как лемех плуга о землю.

Был ранний рассветный час. Где-то за облачной завесой всходило солнце. Подымаясь по небесной крутизне, оно словно тянуло вверх навалившиеся на море груды облаков. И вскоре от ватной туманной глухоты не осталось и следа: туман рассеялся, разлетелся рваными желтоватыми клочьями, глянуло солнце, и увидел Прохор такое недосягаемо высокое небо, что у солдата даже дух захватило. Над морем, над берегами, над кораблем, над людьми, что столпились на палубе, светило неиссякаемое, веселое, лучистое солнце. Оно как бы насквозь пронизывало светом каждый встретившийся на пути предмет. И, глядя на какой-нибудь обомшелый камень, торчащий из воды, или на изломанный морскими ветрами корявый ствол прибрежного дерева, чудилось, что и камень тот и дерево и все другое не просто отражали солнечный свет, но сами излучали собственное трепетное, благодатное сияние. Серебристо вспыхивало под лучами солнца надраенное кирпичом лезвие топора.

Теперь шли вблизи берегов, и даже простым глазом было видно, как от мокрой, перегретой земли поднимался в знойный, мерцающий воздух белесый дымок горячих испарений: будто землю полили крутым кипятком.

— То течет, то печет, — уныло заметил Дерябин.

А Прохор как завороженный смотрел и смотрел неотрывно на ослепительное сверкание моря, в котором отражалось высокое небо. Было похоже, что вокруг корабля простирается глубокая синяя пропасть, а по ее дну не спеша передвигаются белые облачные стада.

И не мог оторвать Прохор глаз от всей этой красоты. Благодать-то какая! Вот ведь и у него на родной стороне были, скажем, горы. Не такие приземистые, увалистые, как тут, а высокие, островерхие, неподступные. И тайга на тех горах, пожалуй, погуще да потемнее здешней. А все же, как глянешь на ту вон курчавую сопочку, так и замрет твое сердце, ей-богу!..

После тумана все представлялось безмерно ярким, прозрачным, чистым. Солнце лилось нескончаемым потоком в море, и вода в нем казалась насыщенной расплавленным золотом. Солнце не скупясь превращало в золото не только море, но и камни на берегу. «До чего ж ты хороша, земля-матушка!» — трепетно думалось Прохору.

Обогнув лесистый мыс, «Манджур» вошел в тихую глубокую бухту, прикрытую со всех сторон сопками, сплошь поросшими дикой, непроходимой тайгой. Бухта напоминала слегка искривленное лезвие казацкой шашки, вонзившееся в берега.