После нескольких осторожных расспросов король приказал герцогу де Аавогюйону вступить в переговоры с графиней Беарнской, не принадлежавшей ко двору. Предложение его величества встревожило эту особу, и она, утверждая, что растянула связку на ноге, слегла в постель; немного погодя графиня, однако, все же согласилась взять на себя нелепую роль. Ходили слухи, будто король приказал подготовить в королевских замках Марли, Шуа-зи, Бельвю и Фонтенбло апартаменты, которые некогда занимала мадам де Помпадур, и соединить их с его личными покоями. Однажды вечером в апреле 1769 года, вернувшись с охоты, король неожиданно объявил, что назавтра состоится церемония представления ко двору. В тот же вечер графиня Беарнская приехала в Версаль, а ювелир привез для мадам Дюбарри бриллианты на сто тысяч франков. Такого количества присутствовавших на церемонии представления, как в этот раз, еще не было никогда.

Мадам Дюбарри была доброй женщиной, но у нее нашлось множество врагов при дворе. Высокомерная новая дофина, Мария-Антуанетта, так и не смогла простить фаворитке ее плебейского происхождения и никогда не разговаривала с ней. Однажды на многолюдном празднике в садах Версаля произошел странный случай. Навстречу мадам Дюбарри, шедшей со своим кавалером, герцогом д’Эгильоном, попались Шуазель^{157} с сестрой, мадам Грамон,— двое ее злейших врагов. Когда они, поздоровавшись, отправились своей дорогой, мадам Дюбарри со смехом заметила спутнику: «Эта женщина убила бы меня, будь это в пределах ее возможностей!» Эту реплику услышала неизвестная, проскользнувшая мимо. «Нет, мадам,— тихо шепнула она,— эта женщина вас не убьет. Вы обе умрете той же смертью, что и новая дофина, Мария-Антуанетта,— трагической смертью. Так сказали звезды». Мадам Дюбарри вздрогнула и обернулась, но предсказательница исчезла в толпе. Зловещее пророчество несколько дней занимало ее мысли; она рассказала об этом нескольким знакомым, а сам факт стал известен потомкам из писем мадам де Мандевиль, насмехавшейся над этим суеверием. В конце концов мадам Дюбар-ри забыла об этом случае — чтобы вспомнить о нем через девятнадцать лет. Бедняжка графиня,— она была одной из немногих женщин, которые перед палачом потеряли самообладание и тщетно молили его о милосердии...

На следующий день после кончины Людовика XV мадам Дюбарри получила lettre de cachet, в котором ей предписывалось удалиться в монастырь Пон-о-Дам возле Мье. Мария-Антуанетта не замедлила принять меры против ненавистной фаворитки.

Но на помощь графине пришли друзья, и вскоре она снова весело зажила в замке Люсьенна, пожалованном ей покойным монархом. Последним ее любовником был губернатор Парижа Конде-Бриссак. Когда террористы-революционеры убили его, жаждущая крови толпа вздела голову губернатора на пику, принесла в Люсьенну и бросила к ногам Дюбарри. Не знаю, правда это или выдумка, но говорят, будто мадам Дюбарри, когда она была в тюрьме, навестил ирландский священник, предложивший ей устроить побег, однако графиня попросила его, чтобы он вместо нее спас герцогиню де Мортмар (дочь Конде-Бриссака, скрывавшуюся в Кале), и дала ему на это денег. Если это правда (а так вполне могло случиться, ибо графиня была щедрой женщиной), то ей можно простить минутную и слишком понятную слабость при виде гильотины.

Менее ста лет назад французский историк искусства, приехавший на несколько дней отдохнуть в Люсьенну, встретил крестьянку, везшую в тележке овощи на рынок. Его поразила необычная юбка на ней — из голубого шелка, вышитая незабудками и обрамленными олеандровыми венками королевскими L. Эта юбка, хоть и поношенная и грязная, была явно не из тех, в каких обычно ходят деревенские женщины. Ученый заговорил с крестьянкой, сказал, что интересуется историей моды, и спросил о юбке. «О, это и в самом деле старая юбка, месье,— рассмеялась та.— Мне и надевать-то ее чуть ли не совестно. Она мне от бабки досталась. Эта вещь знавала времена получше. Вы знаете, ее носила дама из замка. Дед, когда была революция, там юбку-то и нашел. Тогда это была шикарная вещь — бабушка ужас как ей гордилась». Крестьянка была чрезвычайно рада расстаться с реликвией за сумму, на которую она могла купить новую юбку взамен этой, и думала, что совершила выгодную сделку. «Дамой из замка», как хорошо знал историк, была графиня Дюбарри. Приходите взглянуть на эту юбку, когда будете в Париже. Вы найдете ее в музее Карнавале. Перед тем как навеки упокоиться в стеклянной витрине, юбка пережила еще одно приключение: ее надевала прелестная актриса, позируя для картины «Пажу пишет портрет Дюбарри»^{158}. Когда последний сеанс был завершен, актриса так торопилась на souper intime[176] к своему любовнику, что второпях надела шляпку и плащ, совершенно забыв снять историческую юбку. Взволнованный куратор позвонил ей домой спустя несколько часов и был приглашен выпить бокал шампанского с рассеянной актрисой и ее возлюбленным. Как он отмечал позднее, вернув себе юбку и самообладание, «это, должно быть, напоминало веселые старые времена. Вероятно, Дюбарри эта маленькая aventure[177] пришлась бы по нраву».

Когда Людовик XVI взошел на трон, ему было двадцать лет. Застенчивый, немного вялый, незлобивый, добродетельный — он обожал свою супругу, австрийскую принцессу Марию-Антуанет-ту; менять любовниц, как это делали Людовик XIV и Людовик XV, было не в его стиле. Но, к несчастью, королева в глазах общественного мнения стала воплощением суетности и расточительства. Она выбирала фаворитов среди дворян, наиболее жадных до денег, тех, кто не желал видеть обличительные надписи на стенах и стремился упрочить свои привилегии. Было хорошо известно, что королева ненавидит либеральное движение. Быть может, если бы король любил ее меньше, ход истории мог бы быть другим. Супружеская любовь Людовика была слабостью — под стать его характеру.

Семнадцатое столетие заковало в защитную броню суровой напыщенности и женщин, и мужчин. Они жили в неудобных домах, носили негнущуюся одежду, а художники, писавшие портреты, придавали лицам дам слишком уж торжественное выражение. Они вряд ли когда-либо рисовали фигуры своих моделей и никогда не решались запечатлеть на холсте ножку женщины. Юбки в любом случае были слишком длинны. Восемнадцатое столетие справилось с этим затруднением, изобретя качели, на которых ветерок взметал кверху дамские юбки, к удовольствию стоявшего внизу любовника, поскольку восемнадцатый век был бессовестно радостной и раскрепощенной эпохой.

Поскольку все понятнее становилась роль женщин и волокитства и, с другой стороны, центром социальной жизни после кончины Людовика XIV стал уже не двор, а парижский свет, стиль жизни полностью изменился.

Главными покровителями искусств теперь были не дворяне, а биржевики, откупщики, преуспевающие финансисты, bourgeois parvenus[178], устраивавшие грандиозные приемы, по случаю которых изготовлялась великолепная посуда из серебра и золота и множество новоизобретенных столовых приборов (ложки для льда, охотничьи наборы, вилки для устриц и т. п.). Комнаты стали меньше, и мебель приспособилась к их более интимным размерам. Кровати под пологами уступили место альковам^{159}, будуары обтягивались розовым шелком, а диваны — голубым. Начиная с эпохи Людовика XV гостей не принимали в спальнях; дамы позволяли своим beaux[179] сидеть возле их туалетных столиков, и кавалеры стали мастерами по части шнуровки корсетов своих belles. (Герцогиня Мазарини из-за своей полноты отказывалась от этого обычая. «Подождите! Подождите, пока мы приведем в порядок les chairs[180]»_f— восклицала одна из ее горничных, преграждая гостю путь в спальню госпожи. Chairs, однако, были высоко оценены тогдашним турецким послом, считавшим герцогиню красивейшей женщиной Парижа.)