И, тем не менее, эти предвоенные годы вошли в историю под названием La Belle Epoque[305].
...Возможно, такой она и была для великосветского общества, которое жило для удовольствия — и само было великолепным удовольствием для гостей блестящих празднеств, подобных которым больше не знала история. Принц де Саган на вопрос президента муниципального совета Парижа: «Зачем маркиз де Кастел-лан (Бони) хочет устроить столь пышный и дорогостоящий праздник в Тир-о-Пижон — в честь приема иностранного монарха или в благотворительных целях?» — дал ответ холодный и характерный для той эпохи: «Ничего подобного, господин президент, он делает это просто... ради своего удовольствия».
Празднества, не повторявшиеся никогда более... Персидский праздник, устроенный графиней де Шабрийян в 1912 году в принадлежавшем ей частном особняке на улице Христофора Колумба: тюрбаны, диадемы, страусовые перья; негры в одеждах из золотого ламе вынесли на платформе из слоновой кости хозяйку, восседавшую на высоких пурпурных подушках в окружении одетых в тигровые шкуры детей... «Бал драгоценных камней», данный принцессой Жак де Бролье, «Вечер кринолинов», проведенный герцогиней де Грамон. «Когда воздух наполнялся ароматом свежесрезанных роз,— писал в своих Мемуарах граф Робер де Монтескьу{259},— когда музыка, лившаяся неизвестно откуда, струилась по террасам, когда разноцветье экзотических фруктов соперничало с роскошью старинных фарфоровых сервизов и когда — порхая среди всех этих стихий, делавших жизнь роскошной и осмысленной — я видел, как весело соперничают друг с другом сто великолепных вечерних туалетов,— меня переполняло восхищение».
Глава 2. Безумные двадцатые
На фронтах первой мировой войны погибло свыше полутора миллионов мужчин. У тех, кто выжил, были расшатаны нервы. Они стремились уйти в мир иллюзий и грез, чтобы забыть ужасы войны. В самом деле, разве эти мужчины не имели права веселиться? Ведь они были победителями.
Стало модно курить опиум и гашиш. Американские союзники привезли в новый, nouveau riche[306], космополитичный, становившийся все менее французским Париж джаз, негров и коктейли. Женщины стали более эмансипированными. На каждом the dansant[307] появлялись жиголо с прическами, лоснившимися от бриолина.
Любовь переживала кризис. (Дела ее обстояли далеко не лучшим образом уже с девятнадцатого столетия, однако всесторонние последствия растущей неудовлетворенности в сексуальных отношениях теперь ощущались сильнее, чем когда-либо прежде.) Возможных выходов из положения было два: либо преобразовать неофициальную мораль, либо реформировать институт брака (или отменить его совсем). Большинству людей был по душе второй путь, выглядевший (на бумаге) более приемлемым, с соответствующей ему лавиной утопических идей, авторами которых были врачи, социологи и романисты.
Среди многочисленных создателей книг, посвященных браку, или, скорее, направленных против него и «невыносимого состояния сексуальных отношений», как их оценивала мадам Жанна де Флу в Le Sexualisme[308], были Виктор Маргеритт (его кампанию в защиту брака «расширенного типа», включающего двух женщин и одного мужчину и наоборот, поддержали Анри Батай{260}, Анри Бернштейн, Абель Эрман и другие) и доктор Бине-Сангле, приводивший доводы в пользу племенной фермы людей, где с начала пубертатного периода до двадцати лет молодежи было бы позволено совокупляться дважды, а в более старшем возрасте — трижды в неделю. Должно быть, многих читателей встревожило приведенное доктором медицинское описание вырабатывающихся в половых органах токсинов. Не находя выхода, говорил доктор, они вызывают грусть, беспокойство, амнезию, недостаток силы воли и в конце концов — сумасшествие. Он приводил также данные статистики: из 1726 больных в Сальпетриере 1276 были холостыми; старые девы, утверждал он, умирают раньше, чем замужние женщины, и ни одна из них не доживает до ста лет.
Бывший депутат Люсьен де Фуайе высокопарно писал в Revue de morale sociale[309]: «Брак должен стать республикой; из свода законов должно быть вычеркнуто слово “верность”. Затем он пускался в описания любовных состязаний и запутанной системы «частичных браков», то есть любовных пар, объединенных с несколькими партнерами для разных целей — занятий любовью, деторождения или родительства. «Брак,— заявлял он,— должен быть временным, и следует упразднить тиранию единичной любви». Месье Жорж Фуа выступал за «брачный кооператив» с центральным бюро, ответственным за обеспечение любовных связей и индивидуальных потребностей.
«Мы являемся свидетелями возвращения к полигамным инстинктам, спящим в глубинах нашего животного начала»,— писал Поль Бюро с возмущением.{261} И, конечно, полигамию всерьез отстаивал Жорж Анкетиль в 11 Amant legitime[310], тогда как во второй половине той же книги мадам Джейн де Маньи приводила красноречивые доводы в пользу многомужества.
Под влиянием только что появившегося психоанализа литературу наводнили описания сексуальности — нормальной и ненормальной. «Любовь в глубинной сути своей животна,— восклицал Реми де Гурмон{262},— в этом заключается ее красота». Несчастливые браки объяснялись почти исключительно сексуальной дисгармонией и сексуальными недостатками.
Поборники свободной любви были искренне убеждены в том, что это — лучший способ сделать чувства чистыми. По мнению Виктора Маргеритта, свободная любовь в конце концов позволила бы изжить crimes passionnels[311] и ревность. «Свобода в любви есть первый шаг к ее очищению,— писал в Amour libre[312] Шарль Альбер.— Женщины никогда не будут свободны, пока мужчины оказывают им почтение». Это слово («свобода») редко употребляли писавшие о женщинах и любви католические авторы, которые, как правило, были склонны превозносить женственность и презирать женщин. Октав Юзанн так прокомментировал это курьезное противоречие: «Франция, страна рыцарственная, учтивая, галантная, веселая и фривольная, состоящая из людей скорее любезных, чем добрых, еще не осознала, что в своем отношении к женщинам она проявляет трусость, слепой эгоизм или прискорбный недостаток совести».{263}
Это утверждение он обосновывал тогдашним положением женщин: жалкие гроши, которые платили работницам, ставшее общим правилом пренебрежение брачными обетами, моральное одиночество парижанок, безупречно отлаженный механизм адюльтера, серость среднестатистического мужа и любовника и нестабильность любви.
Медленно, очень медленно до мужчин стало доходить, что они были склонны вести себя с женами подобно деспотам. «Слово «повиновение» по отношению к жене должно быть вычеркнуто из кодекса, поскольку оно исчезает из наших обычаев»,— писал Ж.-Ж. Рено в своих Lettres a Frartgoise mariee[313] (в 1942 году были наконец-то изменены законы, традиционно отстававшие от времени). «Женщина хочет стать компаньоном мужчины и приобрести значение в обществе сама по себе — она больше не желает, чтобы ее «содержали» — даже законно»,— заявлял Камилл Моклер.
