Упоминания о двух односпальных кроватях попадаются начиная с середины века. Своим появлением они, по-видимому, обязаны множеству неудобств, вызванных невнимательностью мужей эпохи Возрождения. Генрих IV часто занимался государственными делами, лежа в постели, и Маргарита жаловалась (уединившись за пологом своей кровати), что вокруг него до утра толпятся мужчины и говорят о политике. Через несколько дней после их свадьбы, когда Генрих уже покинул ее спальню, Маргарита услышала, как кто-то с криком «Наварра! Наварра!» барабанит в дверь. Служанка Маргариты отворила, думая, что это его величество. В спальню, шатаясь, вошел раненый дворянин и бросился к постели Маргариты. Следом ворвались четыре лучника, гнавшиеся за ним, как охотничьи псы. Господин де Аеран, раненый гугенот (дело было как раз накануне Варфоломеевской ночи), бросился к Маргарите на постель и обхватил ее в неистовом порыве. Придя, чтобы умолять короля Наваррского о защите, он едва ли осознавал в горячке, что обнимает супругу своего повелителя. Королева завизжала и упала на пол с кровати, увлекая за собой несчастного дворянина. В этот момент вошел капитан дворцовой гвардии. Увидев, что произошло, он разразился хохотом, отозвал лучников и спас жизнь де Аерана. Маргарита, поспешно накинув поверх окровавленной сорочки пеньюар («ночной плащ», как она именует его в своих Мемуарах), в полуобморочном состоянии убежала в спальню королевы-матери. Веселое время, ничего не скажешь!

Как правило, в одной комнате ставили несколько кроватей — для гостей; слуги также часто спали в одной комнате с госпожой. Им часто приходилось держать над постелью светильники, при свете которых хозяин и хозяйка читали. «Неси мне прялку!» — кричала разгневанная жена служанке, когда муж продолжал читать час за часом, не давая ей спать.

В одной из историй, собранных в Гептамероне, Маргарита Наваррская рассказывает о читавших в постели супругах и о том, как жена уличила мужа в заигрывании с горничной, которая сидела на его постели, держа свечу. В другой новелле дворянин приглашает своего лучшего друга лечь в постель с ним и его женой (правда, сам он при этом ложится посредине). Внимание читателя на таком странном поведении в спальне совершенно не акцентируется, из чего следует, что подобное было довольно обычным. Мужчинам на постоялых дворах в сельской местности часто приходилось спать вдвоем в одной постели, однако законы учтивости требовали, чтобы тот из двоих, кто занимал в обществе более низкое положение, вставал и одевался первым, дабы не показывать вышестоящему своей наготы. Ложиться же в постель нижестоящему полагалось, дождавшись, когда ляжет более знатная особа, и погасив перед тем свечу.

К этому столетию относятся и первые сведения о ночной одежде. У Маргариты Наваррской встречается упоминание о даме, сидящей на постели в ночном колпаке и сорочке, «расшитой драгоценными камнями и жемчугом», заснуть в которой, похоже, было несколько затруднительно. Однако обычай спать в ночных колпаках соблюдался неукоснительно, и, если у новобрачной в свадебную ночь слетал с головы колпак, это считалось чрезвычайно дурной приметой. Вследствие этого старшие женщины в семье советовали девушкам держать колпак обеими руками, чтобы быть уверенными, что он не соскользнет с головы. Можно только пожалеть бедных новобрачных эпохи Возрождения... жениха, который опасался, что на него напустят порчу и сделают его импотентом, и невесту, которой приходилось изо всех сил удерживать ночной колпак в течение всей болезненной процедуры лишения невинности.

У сельских дворян в то время не было тяги к придворной жизни, которой суждено было появиться в следующем веке, и большинство из них состояли с крестьянами в приятельских отношениях. Были они, как нам представляется, людьми горластыми, веселыми и любили женщин. Из-за этого у них временами случались неприятности с законом. В Аженэ Луи де Перрекар, сеньор де Монтастрюк, «за обладание и сладострастное насилие над Гильометтой Бартольмен» был приговорен к смертной казни с конфискацией имущества, несмотря на то что он, прожив с девушкой три месяца, выдал ее замуж, дабы «уберечь от вступления на греховный путь». Этот сеньор, по-ви-димому, нажил себе среди местных жителей много врагов, однако в тогдашних прошениях о помиловании можно найти множество подобного рода сведений о сельских сеньорах. В 1541 году фермер по имени Лепаж пожаловался губернатору Мондидье, что Жак де Байо, сеньор де Сен-Мартен, изнасиловал его жену. После расследования Жак де Байо и его отец оказались за решеткой. Другой сеньор — Бертран де Пуальвери — увез к себе в замок местную девушку «с целью плотского сношения» и был за это казнен по приговору парламента Бордо.

Как и в средние века, внебрачные отпрыски росли бок о бок с законными наследниками, и никто ничего странного в этом не находил. Один сеньор, у которого жена и любовница разрешились от бремени одновременно, на два года отослал обоих детей к кормилице. Когда дети вернулись, жена жаловалась, что не может сказать, который же из них ее. «Знайте лишь,— отвечал ее супруг,— что один из них — ваш сын, а другой — его брат, сын вашего мужа. Если бы я не опасался, что вы с одним станете обращаться, как мать, а с другим — как мачеха, я давно бы сказал вам, кто из них кто». Должно быть, такая неопределенность была мучительна для жены, но, разумеется, для благополучия детей это решение было наилучшим.

Сеньор де Гомбервиль делил свое поместье Месниль-о-Валь с побочными сыном и дочерью своего отца и был в самых дружеских отношениях и с ними, и с внебрачными детьми своего дяди. Этот достойный дворянин и сам имел двух дочерей, рожденных вне брака, и принимал в их судьбе живейшее участие.

Это легкомыслие можно объяснить, по крайней мере частично, господствовавшими тогда теориями но поводу внебрачных детей. Считалось, что они немного превосходят обычных. Брантом писал: «Эти импровизированные дети, которым тайком дали жизнь, намного более доблестны, нежели те, кого произвели на свет скучно, через силу и от нечего делать», а Буше полагал, что бастарды умнее, чем законные дети, так как их зачинают во время жарких любовных схваток, когда женское семя хорошо перемешивается с мужским. «Бастарды всегда появляются на свет от семени горячего и сухого,— объяснял он,— а это способствует храбрости и уму».

Несмотря на то что духовенство начало бороться с некоторыми суевериями, многие сельские священники были столь же суеверны, как и их прихожане^{88}, и изобретали свои собственные средства для разрушения колдовских чар. Свадьбы (и не только деревенские) часто справлялись ночью, когда, как полагали, слабее всего действуют наложенные завистливыми соседями заклятия. Также в большом ходу было «завязывание шнурков» с целью помешать браку свершиться. В 1591 году Фреми де Куайе был подвергнут пытке, оштрафован на двадцать луидоров и изгнан за то, что «завязывал шнурки, чтобы помешать производить потомство не только молодым мужчинам, но и псам, котам и прочей домашней живности».

Излюбленный способ противодействия колдовству такого рода, который часто отстаивали деревенские священники, состоял в том, что новоиспеченный муж должен был помочиться сквозь обручальное кольцо. До девятнадцатого века этот акробатический трюк был в большой моде. Немногие просвещенные умы, вроде Гийома Буше, сознавали, что одного лишь страха перед колдовством вполне достаточно, чтобы жених в брачную ночь «осрамился», но все дело при этом только в воображении, однако такая разумная теория была слишком прогрессивна для той суеверной эпохи, в какую они жили.

Вступать в брак в мае по-прежнему считалось дурной приметой, но в этом месяце существовал очаровательный обычай ухаживания, особенно в районе Пюизэ. Этот обычай, называвшийся la chalande (старофранцузское слово, означавшее «любовник» или «возлюбленный»), сохранялся, по утверждению ван Геннепа, примерно до 1830 года и принимал форму песенного диалога между страдающими от безнадежной любви пастухами и их подружками, чьи фермы обычно находились поблизости. Пастух влезал на самую верхушку дерева и принимался петь, высовываясь из листвы в конце каждого куплета или строфы. Пастушка, заслышав голос своего chalande, влезала на свое дерево, чтобы ему ответить. Несколько пар могли перекликаться так на закате, укрывшись среди цветущих ветвей, их жалобные голоса разносились на многие мили, и нельзя было вообразить себе ничего более милого и более похожего на пение птиц.