Для большинства авторов — последователей Фрейда, взывавших к подсознанию, важным было зарождение любви в туманном прошлом детства и пробуждение сексуального инстинкта, однако психолога Эммануэля Берла больше занимало воздействие любви, ее преобразующей и обновляющей силы на будущее личности.^{268} Он верил, что эмоциональная интуиция наделяет людей даром ясновидения. Влюбленные «угадывают» внутренний ритм жизни друг друга. В их руках магические жезлы, вибрация которых указывает им скрытые источники, быть может, никогда не пробивающиеся на свет сознательного разума и недоступные пониманию обыкновенных людей.

Поэты, писал месье Берл, всегда чувствовали, что предмет любви — вечность, созвучие двух жизней, которое упраздняет время. Можно возразить, что для среднего любовника эта мистическая концепция не подходит. Вспоминаются средневековые теории, утверждавшие, что любовь доступна лишь знати; такое современное представление об отношениях полов тоже предназначено для избранных, для аристократов сердца и души — но не ума. Разум вообще никакого участия в этом не принимает — скорее, мешает интуитивному знанию. Согласно теории месье Берла, в которой внутренняя вибрация и ритм играют почти столь же важную роль, как в восточном мистицизме, любовь никогда не бывает ни стабильной, ни статичной, но постоянно подвержена действию изменений жизненного ритма любящих людей. (Отсюда вездесущий микроб скрытого конфликта и необходимость «начинать все сначала», которую подчеркивали рассуждавшие о любви философы того времени.) «В любви вечность постоянно нисходит во время, а время отступает в вечность». В этой восходящей фазе любовь очень близка к божественному любовному экстазу, мистическому elan[319], который с присущей автору тонкостью истолковала великая поэтесса Мари-Ноэль^{269}. Ее призыв, обращенный к любви в Третьей, заканчивается слиянием любви человеческой и божественной в единое чувство:

О вечной страсти вздор оставим для детей,

Пусть новая Манон ушедшую сменяет,

Любовь твоя — с тобой. Ее не убивает

Игрушечная смерть игрушечных страстей.^{270}

(Разве это не тот constant[320], неизменный источник любви, который мы подразумеваем, говоря: «Бог есть любовь»?) Источник любви, считает Мари-Ноэль,— в космическом танце: «В начале была радость Божества, Любовь, Танец, Ритм. И Ритм обладал такой мощью, что разрушил Хаос, бесформенное старалось обрести форму, и атомы тоже начали танцевать. Так Бог создал Землю и Небеса. Бог танцует...»

Но ритм меняется — в нем есть взлеты и падения. Окруженная и опьяненная страстями и плодами лета двадцатипятилетняя поэтесса из провинции кричала в отчаянии, еще не познав плотской любви:

Кусты цветущих роз, что с ветром говорят,

Мне ощипать бы, как зарезанных цыплят,

Горсть подну лепестков благоуханных роз

Взяв, на груди давить, дыша, как гончий пес.

Кататься по земле, чтоб отуманил взор

Мне высей голубых сияющий простор.

О, мне б... Она — мой взлет, мой ад и облака —

По ягоды идет без шейного платка.^{271}

«Теперь я вижу,— писала она много позже, в 1952 году, месье Эшолье,— но как я боюсь ошибиться во мнении, будто... величайшая любовь на земле — это человеческая любовь. Я верю, что на этой земле есть несколько святых человеческой любви, на которых сам Господь взирает с великой нежностью — вся любовь восходит к Нему — и которым Он в конце концов возместит долги человека-банкрота».^{272}

Деликатное исследование этих метаний между любовью небесной и физической можно видеть в появившейся в 1937 году Dame еп rioir[321] Камилла Мерана, где описана история вдовы из провинции, которую сперва отпугивает, а затем привлекает физическая сторона любовных отношений и которая в конце концов, выдав замуж дочь, удаляется в монастырь. Этот писатель также обращает особое внимание на ощущение исчезновения времени между любящими людьми: «Бывают минуты, когда я удивляюсь, почему мы оба не умерли,— так сильно ощущение, будто нас больше не разделяют ни пространство, ни время». Скромно, но не менее трогательно героиня воскрешает в памяти супружескую любовь, столь глубокую, что ей лучше оставаться невысказанной: «Столько времен года, столько лун, столько напевов, и любовь мужчины поднимается внутри вас, как живительная влага земли из тысяч дней и ночей... об этом никогда не расскажешь, это рассказать невозможно». И финальный взлет в высшие сферы, который завершает симфонию: «Бог приводит нас назад к верности через разлуку; душа, лишенная помощи, освобождается, изолируется и испускает крик боли. Мир должен покинуть нас прежде, чем мы вновь расправим свои крылья и, широко простирая их с надеждой, возобновим прерванный перелет».

Но разве есть необходимость умирать для мира? Должна ли душа изолироваться подобным образом? «Всякая великая любовь тесно связана со смертью,— писал Гюстав Тибон, один из многих, кто полагал, что жизнь есть трагедия и что все великое, в том числе и искусство любви, берет свое начало в горе.— В тех, кто любит, разум уже мертв, они не принадлежат царству лжи и ненадежности. Их удел — небо с неподвижными звездами».

Как мы уже убедились, Мари-Ноэль не разделяла такого негативного взгляда на любовь. Не разделял его и молодой философ Жак Шевалье, которого на размышления о любви вдохновляли пики Балаиту в Пиренеях: «Любовь состоит прежде всего из желания и, следовательно, из памяти. Это желание вечно неудовлетворенное. Любовь предполагает надежду. Мысли о будущем необходимы для любви и более близки ей, нежели раздумья о прошлом. Святой Павел говорил: “Любовь верит во все и надеется на все”».

Этот более светлый и возвышенный взгляд на любовь начал укореняться в тридцатые годы. Изменился «климат» общества. Католическая церковь, стараясь быть современной, пересмотрела свое отношение к браку, остававшееся неизменным со средних веков, и уже не считала деторождение единственной целью брачного союза. Признавая, что женщина не уступает мужчине по своим личным качествам и уровню культурного развития, она утверждает, что «высшее предназначение брачного союза — взаимное очищение от скверны». (Таким образом, идеи, провозглашенные триста лет тому назад Фенелоном и св. Франциском Салеским и разработанные в девятнадцатом веке в Manage Chretien[322] монсеньора Дюпанлу^{273}, вышедшем в свет в 1857 году, а в 1928 году переизданном, наконец получили свое развитие в двадцатом веке.)

Эволюция взглядов отражала изменения, произошедшие в строении брака и отношениях между молодыми людьми обоего пола, ставших более непринужденными. Это было поколение, чье становление пришлось на первую мировую войну и послевоенные годы,— поколение, которое успело привыкнуть к свободе. Наконец-то при заключении брака в расчет стали принимать не ранг и приданое, а характеры и взаимное влечение; пары теперь создавались на основе camaraderie spor-tive[323]. Издавались книги, посвященные l`amour camarade[324]. Андре Моруа^{274} писал с оттенком снисходительности и нежности о той дружбе, которая перерастает в любовь — особенно супружескую,— описанную им как «уникальное и непостижимое для пренебрегающих ею сочетание дружбы, уважения, любви и чувственности, которое одно лишь составляет основу подлинных брачных уз».