Темой его речи было сладострастие — он утверждал, что с трудом дерзнул произнести это слово, поскольку «свет, который более не знает удержу в том, что связано с этим пороком, требует от нас чрезвычайной осторожности в выборе слов, которыми мы пользуемся, чтобы его бичевать». Утонченность языка, знаменитая версальская ге/егше*, ловко использовалась для прикрытия грубых жизненных реалий, так же как величественные придворные манеры скрывали безнравственные деяния. «Вначале,— говорил Массильон,— человека толкает к распутной жизни его слабость, но на более поздней стадии он распутничает из принципа и постоянно изобретает новые нечестивые забавы, чтобы ожесточить себя. Теперь этим пороком поражены люди обоих полов, всех возрастов и всех состояний».

Такова была основная тенденция, которой и в восемнадцатом столетии продолжал следовать высший свет. Как мы видели, процесс морального разложения начался довольно давно, и, по-видимому, забота, которую проявлял об элегантности версальского «фасада» Людовик XIV, только способствовала осторожности любителей плотских наслаждений.

Простая истина состояла в том, что цивилизации вкупе с религией так и не удалось укротить ни женщин, ни мужчин.

Несколько выдающихся представителей более чистых течений в любви, может быть, и не были типичными для выражения основных чувств того времени, но они стали вестниками нового, нарождающегося, были заметными пиками на графике любви семнадцатого столетия. Мистический идеал святой Жанны де Шан-таль и святого Франциска Салеского, героический идеал Корнеля, мирное сотрудничество герцога де Ларошфуко и мадам де Лафайет, профессиональное и супружеское партнерство месье и мадам Дасье были примерами того, какой любовь должна быть и каких высот она может достигать в пробужденном ею сердце.

Француз в любви...

И розами его усыпан путь.

Блестящ и полон страсти наш герой,

Весь увлечен стремительной игрой,

Он ласки расточает. Павши ниц,

Умрет у ног десятка чаровниц;

Вот он: игрив, и весел, и хитер,

Шампанское в руке, пылает взор,

Воспламенил красотку бойкий стих —

Смеясь, он ей о муках спел своих.

Амуру тут вольготно, как нигде.

Пьер-Жозеф Бернар^{151}

Когда в 1715 году Людовик XIV скончался, общество с удовольствием сбросило с себя все цепи, сковывавшие его на протяжении последних трех унылых десятилетий царствования монарха; фигура регента Филиппа, герцога Орлеанского, возглавившего движение против фанатиков, стала символом длившейся до конца старого режима эры коррупции и разврата. (Это, однако, не означает, что с установлением нового порядка в стране воцарилась нравственная чистота.) Людовику XV, правнуку Людовика XIV, было пять лет. (Великий монарх никогда не питал доверия к регенту и попытался ограничить его полномочия, но парижский парламент объявил его завещание недействительным.)

Тон эпохе задавали двадцать пять тысяч живших между Парижем и Версалем,— двадцать пять тысяч людей, не знавших, куда девать деньги и досуг, чьим единственным занятием в жизни было наслаждение, и прежде всего — их собственное. Они проводили массу времени в Комедии (не столько в общедоступной, сколько в собственных частных театрах), так что их редко можно было увидеть за ее пределами.

Даже армия не избежала этого поветрия, и офицеры в городах, где стояли гарнизоны, часто появлялись на сцене вместе с местными актрисами, пока министерство обороны не вмешалось и не запретило этот обычай, который вел к злоупотреблениям и расшатыванию дисциплины. Мориц Саксонский^{152}, тем не менее, был решительно настроен поддерживать во вверенных ему частях веселое настроение, заявляя, что единственная вещь, способная нагнать страх на его солдат — это ennui[168]. Он настоял на том, чтобы его сопровождала комическая оперная труппа в полном составе. Приказы на день зачитывались во время антрактов, когда прима труппы выходила к зрителям и объявляла: «Господа, завтра представления не будет, потому что господин маршал отдал боевой приказ, но послезавтра мы представим Coq du village[169] или Les Amours grivois[170]» и так далее.

Во всех сферах жизни царил дух комедии. Чувства примеряли и отбрасывали, как театральные костюмы и парики. В этих чувствах не было ничего подлинного, не было жизни. В конце царствования Людовика XIV модно было выказывать благочестие; позднее вошло в моду распутничать, чтобы угодить герцогу Филиппу. Некоторые всеобщие любовники были притчей во языцех, и женщины развлекались, отбивая их друг у друга и «коллекционируя».

Безанваль писал: «Если становилось известным, что у женщины было любовное приключение, то всем и каждому хотелось обладать ею, и каждый модный любовник в должное время добавлял ее имя к списку своих побед».

Мужчины в любви «вели себя подобно султанам, у которых иногда были фаворитки, что не мешало им время от времени отдавать предпочтение простым одалискам. Не было ни любовников, ни друзей — только тираны или рабы». Эти слова (повторяющие высказывания некоторых любовников середины семнадцатого столетия) написал Аакло, автор Les Liaisons dan-gereuses[171], самого потрясающего во французской литературе исследования цинизма в сексуальных отношениях. Если Сад в этом веке был выразителем идеи физической жестокости в любви, то в произведении Аакло отразилась не менее патологическая идея душевной жестокости и вырождения. Говорили, будто прототипами его персонажей были члены безансонского milieu[172], в котором он часто бывал, но они, похоже, не представляли собой ничего необычного. Описаниями людей подобного типа изобилуют мемуары Дюкло, Безанваля, Тилли^{153} и других.

Господствующая атмосфера недоброты и коварная, даже злобная сплетня побудили в 1747 году Грессе написать свою разоблачительную пьесу Le Mechant[173]. Маркиз д’Аржансон^{154}, размышляя о состоянии умов, преобладавшем на протяжении большей части столетия, замечал в своих Мемуарах: «Мы ежедневно упражняем наш ум и совершенно пренебрегаем нашими способностями в эмоциональной сфере. Но ведь существует связь между разумом и сердцем, которая порождает смелость, гениальность и героизм. Предсказываю: отсутствие любви и неспособность чувствовать приведут нашу страну к гибели. Мы не любим наших любовниц, и у нас нет более друзей. Любовь сходит на нет. Люди теперь не воспламеняются страстями, зато тщательно обдумывают, как навредить ближнему. Прощай, нежность. Привычными стали разврат и фальшь в любви. Когда любовь убивают, мир катится назад, к хаосу. Мы страдаем от паралича сердца!»

Опубликованная в 1761 году La Nouvelle Heloise[174], в которой Жан-Жак Руссо излил на читателей поток своих эмоций, ввела в моду возвращение к природе и естественную любовь. Но это была не просто мода — это был благодарный отклик миллионов почти засохших сердец. Руссо и Лакло воплощали собой два крайних полюса страсти и извращенности в столетии, которому суждено было в роковом 1789 году завершиться полным крушением старого режима. Однако до этого Версаль продолжал задавать тон в области вкуса и манер. Что же происходило во дворце?