Во Франции, где женщины живут честно и не имеют иной защиты, кроме собственных сердца и добродетели, мужчины были обязаны штурмовать этот бастион с соблюдением всех форм приличия; взявшись решить эту задачу, они проявили такую изобретательность и находчивость, что превратили ее решение в искусство, которое вряд ли даже известно другим народам.

Юэ. Traite de Гorigine des romans[114]

После войн и анархии шестнадцатого столетия Франция была готова принять эпоху дисциплины. Первая половина семнадцатого века была отмечена сознательными усилиями, направленными на установление порядка в литературе, правлении страной, манерах и языке — с немногими провалами вроде регентства бестолковой вдовы Генриха IV — Марии Медичи. Чтобы остановить сползание страны обратно в хаос, требовался ум решительного государственного деятеля, каким был Ришелье (1585—1642). Этот кардинал — герой, наделенный сильной волей, похожий на персонажей, созданных гением драматурга Корнеля,— был характерным представителем своего блестящего поколения.

В 1636 году появилась пьеса Сид. В 1637-м Декарт^{97} опубликовал свое Рассуждение о методе, в котором побуждал людей полагаться на их собственный разум и суждение. Классический (литературный) язык, искусства, рационалистическая философия, самодержавное правление — таковы были приметы grand siecle[115].

Ришелье сменил фаворит Анны Австрийской, кардинал Ма-зарини^{98} (слабовольный Людовик XIII умер в 1643 году), и сразу же силы аристократической анархии, подавленные Ришелье, вновь подняли голову, спровоцировав истощавшую силы высшего дворянства маленькую и смехотворную войну, нареченную Фрондой^{99}. Дамы и любовные интриги служили декорацией для этой комической оперы. Мазарини скончался в 1661 году, когда Людовику XIV было двадцать три года. Мазарини и Фронда привили королю недоверие к аристократии и премьер-министрам. Поэтому на следующие двадцать пять лет символом эпохи классицизма стал молодой король, выигравший три войны (организованных Лувуа под командованием Тюренна и Конде^{100}) и блиставший в Версале — на великолепной сцене, специально для него выстроенной. Корнель^{101} вознес любовь на Олимп, и Король-Солнце даже в супружеской измене был величествен, как Юпитер. Что же до конца его царствования... но нет, не теперь. Вернемся назад, к первым годам семнадцатого столетия, и посмотрим, что представляла собой любовь при дворе.

Многочисленные книжные полки заполнены повествованиями о жизни и любви трех королей: Генриха IV, Людовика XIII и Людовика XIV, правивших Францией в семнадцатом веке, но вспоминают все это время как lе grand siecle Людовика XIV. Впечатлявшая, несмотря на небольшой рост, фигура этого монарха (чего стоили точеные ноги короля), великолепие его пышного двора, гении, творившие в его эпоху, затмили менее утонченных предшественников Короля-Солнца — убитого в 1610 году талантливого гасконца Генриха IV и его угрюмого сына, Людовика XIII, прозванного «целомудренным» (несмотря на подозрения в содомии), которому, по словам современника, «потребовалось три года, чтобы стать мужем, и двадцать три года, чтобы стать отцом». Но почва была хорошо подготовлена предшественниками великого монарха. Популярность Генриха IV укрепила связь между двором и народом, ослабевшую при надменных Валуа.

К тому времени, когда Генрих женился вторым браком на Марии Медичи, у него уже было трое детей от Габриэли д’Эст-ре, а месяц спустя после рождения дофина другая его любовница, маркиза де Вернейль, родила ему сына. В последующие годы рождение бастардов его величества совпадало или чередовалось с появлением на свет его законных детей. Генрих не делал попыток скрыть, что у него есть внебрачные дети. Вот как он представил дофину, тогда семилетнему, свою любовницу, госпожу де Маре: «Мальчик мой,— рек король, улыбаясь,— эта очаровательная дама только что подарила мне сына — он будет твоим братом». Дофин покраснел и отвернулся, сердито бормоча: «Он мне не брат». Испанская инфанта, на которой он позднее женился, не сочла его очень страстным. Людовик XIV, напротив, обожал женщин, и откровенно признавался, что ни в чем не находил большего удовольствия, нежели в любви. Еще в бытность свою дофином, во время регентства Анны Австрийской, он проделал дырку в стене комнаты, где спали фрейлины. Дырка была обнаружена и немедленно заделана по приказу герцогини де Навайль, на попечении которой находились эти очаровательные женщины. Позже дофин отомстил, удалив от двора строгую дуэнью.

Когда Людовик стал королем, самым большим желанием всех придворных красавиц, девиц и замужних, было стать любовницей его величества. «Многие из них говорили мне,— писал итальянский посол Висконти,— что любовь короля — не оскорбление ни для мужа, ни для отца, ни для небес». Родственники, включая мужей, бывали польщены подобной перспективой и во всеуслышание хвастали, если она становилась действительностью.

Общеизвестно, что главными фаворитками Людовика были Луиза де Лавальер^{102}, скромная, слегка прихрамывавшая блондинка, по выражению мадам де Севинье^{103}, «маленькая фиалка», которая была в него искренне влюблена, ее коварная соперница, мадам де Монтеспан^{104}, представившая ко двору свою собственную преемницу (сама того не подозревая), и строгая мадам де Ментенон^{105}, ставшая в конце концов морганатической супругой короля и наполнившая Версаль тоской покаяния.

Лавальер искренне стыдилась своего положения. Дважды она скрывалась в монастыре, и каждый раз король возвращал ее обратно: первый раз — из Сен-Клу, пригрозив, что его солдаты сожгут монастырь, а второй — из монастыря визитандинок в Шайо, куда он приехал за Луизой лично. Семь лет спустя, когда Лавальер надоела королю, а при дворе царила Монтеспан, первая получила высочайшее разрешение удалиться в обитель кармелиток, где провела последующие тридцать пять лет — большую часть своей жизни. Когда Лавальер принимала постриг, рядом с ней во время церемонии сидела сама королева, простившая свою фрейлину, а проповедь читал не кто иной, как Боссюэ^{106}.

Многих современников шокировало одновременное царствование двух любовниц Людовика. «Король,— писал Висконти,— живет со своими фаворитками как с законной семьей. Королева принимает у себя их и их внебрачных отпрысков, как если бы это было ее святым долгом. Слушая мессу в Сен-Жермене, они сидят перед его величеством: слева — мадам де Монтеспан с детьми, справа — другая (имеется в виду Лавальер). Они набожно молятся, держа в руках четки и молитвенники, в экстазе воздев очи горе — не хуже святых. Короче говоря, этот двор — грандиознейший фарс на свете».

Фарс этот стоил немалых денег. Лавальер получила земли и титул герцогини, Монтеспан — замки и угодья Глатиньи и Кла-ньи, Франсуаза Скаррон (впоследствии ставшая мадам де Мен-тенон) — замки, около семнадцати миллионов досталось принцессе Субиз, а мадемуазель де Фонтанж^{107} король вознаградил пенсионом в двести тысяч луидоров и герцогским титулом. Я уже не говорю об отмечавших появление очередной королевской фаворитки пышных маскарадах и празднествах — примером могут служить «Наслаждения Очарованного Острова», длившиеся неделю и бывшие в Европе у всех на устах. До 1682 года, когда король оставил Париж и удалился в Версаль, двор кружился в неустанном вихре празднеств, не менее десяти тысяч человек при этом ежедневно стремились оказаться в непосредственной близости Roi Soleil[116], короля-диктатора.