В Суле, области страны басков, двенадцатилетние девочки вызывались в суд в качестве свидетельниц, а в Лаборде отрубали голову любому, совершившему изнасилование, даже если он выражал готовность жениться на своей жертве. В стране басков также существовал обычай, по которому любая девушка (но не общедоступная девица, как в Париже) могла спасти приговоренного к смертной казни, выразив согласие взять его себе в мужья, однако в этом случае новобрачные обязаны были покинуть деревню сразу после свадьбы. Если же приговоренный в силу какого-либо случая возвращался в деревню, его вешали без суда.^{52}

В большинстве европейских стран пары, нарушившие супружескую верность, подлежали унизительным наказаниям — их водили голыми по улицам и так далее. Чернь была настолько жадной до подобных унизительных зрелищ, что почти каждую пару, которую заставали за флиртом или даже за обычной беседой в уединенном месте, немедленно объявляли прелюбодеями. Поэтому было необходимо разъяснить в законе содержание понятия flagrant delit[78], и кодексы, основанные на издревле устоявшихся обычаях, содержат на этот счет чрезвычайно подробные сведения. Например, кодекс Нонсука дает следующее определение тому, что следует считать прелюбодейством: «Lhomme, sobra la femya, baychades los bragas, о ce isera nut, os sinon portara la femya nuda о sus vestimendas levadas tro а Гenbouilh»[79].

У крестьян была своя собственная эротическая символика. Например, общепризнанным считалось, что, позволив мужчине снять с нее башмаки или передник, женщина тем самым «позволяет ему сорвать розу». В провинции Берри вплоть до начала двадцатого столетия все гости на свадьбе должны были попытаться примерить невесте башмачок, но надеть его мог только жених. Таким образом, сказочный сюжет о туфельке Золушки, вероятно, имеет средневековое происхождение, так же, как миф о Прекрасном Принце с его искаженным понятием любви — любви столь же нереальной, как любовь трубадура Джауфре Рюделя к далекой триполийской принцессе!

Я сказала, что крестьяне не соблюдали принятых у высших классов любовных обычаев, но, в конечном счете, посредством подражания (любовь — вопрос одного лишь подражания, считал Поль Валери) внешние проявления этих идей дошли до деревни, и крестьяне — для смеха — переняли их в виде игры.

Например, аллегория замка любви, созданная Гийомом де Доррисом, завоевала популярность у представителей всех классов. Зеркала дам из общества прикреплялись к резным пластинкам из слоновой кости, изображавшим сцены, в которых улыбающиеся дамы, устроившись на стене с бойницами, для виду оказывали сопротивление идущим в атаку рыцарям, осыпая их розами. (Очаровательные образцы таких изображений хранятся в Музее Виктории и Альберта.) В некоторых местностях сельские жители играли в замок любви в первое воскресенье мая — месяца влюбленных: молодые люди обоего пола, разбившись на «защитников» и «атакующих», осаждали замок, построенный из досок^{53}. Говоря об этом обычае, невольно вспоминаешь строку, которой начинаются многие средневековые любовные поэмы: «Молю, дай мне камень от замка любви...»

По мере того как роль женщин в обществе становилась все более значимой, феодальные замки начала средневековья с их мрачными призраками и глубокими подземными темницами превращались в более светлые и изящные. К четырнадцатому веку жизнь в замках приняла вид вполне утонченный и изысканный.

Два очаровательных рассказа о том, как жили знатные дамы в своих замках, оставили нам восхищенный испанец, гостивший в замке в Нормандии, и Гийом де Машо, поэт и музыкант. Временное расстояние между двумя этими людьми насчитывает целую сотню лет, что, впрочем, совсем незаметно в том, что касается их творчества.

Гийом де Машо, один из первых поэтов, писавших о своих личных делах, в Remede de fortune[80] признается, как застенчивость и отчаяние побудили его сбежать от дамы сердца: он не мог заставить себя объясниться ей в любви. В лесу ему является бесплотный дух надежды, который ободряет его, восстанавливает душевные силы, после чего поэт возвращается в замок, чтобы встретиться со своей возлюбленной.

Он застает ее танцующей с друзьями в саду. Так как у них нет музыкальных инструментов, они танцуют carole — род хоровода, в котором партнеров держат за пальцы — под аккомпанемент собственного пения. После танца молодые дворяне и дамы беседуют о любви, перед тем как направиться в «маленькую часовню с росписями», где они слушают мессу, поскольку в достаточной мере являются людьми средневековья, чтобы быть весьма благочестивыми.

После службы мажордом трубит в трубу и отдает распоряжения, касающиеся подготовки к ужину. Какая тут начинается беготня — один слуга несется на кухню, другой — в погреб, третий — в пекарню, в то время как толпа остальных тащит на лужайку складные столы и лакеи занимают свои места, готовясь прислуживать гостям! Что за шум, что за болтовня на разных языках, поскольку компания, похоже, собралась интернациональная...

После обеда (который начался в три часа пополудни) появляются музыканты, и танцы возобновляются, затем гости идут в комнату для игр. Наконец подают вино и засахаренные фрукты — в средние века это было знаком окончания пиршества.

Испанского капитана Педро Ниньо, посетившего нормандский замок Серифонтен^{54}, сопровождал наблюдательный оруженосец, который вел дневник их совместных путешествий. Оба идальго были очарованы красотой хозяйки замка и тем, как великолепно она вела хозяйство. Дама занимала отдельное крыло, отделенное подъемным мостом от апартаментов ее супруга (который, как нам известно, был болен и стар. Довольно странно, но комнату испанскому капитану отвели на половине дамы...).

Оруженосец Гутьерес упоминает, что у дамы было десять компаньонок благородного происхождения, все — в богатых нарядах, и владелица замка имела привычку после завтрака прогуливаться с ними по лесу, при этом каждая из них держала в руках четки и молитвенник. Прочтя молитвы, они отправлялись в поля собирать цветы, а затем шли в часовню слушать мессу. Потом на стол подавались на серебряных блюдах «цыплята, жаворонки и прочая жареная птица», сопровождавшиеся вином. Беседа за столом шла типично средневековая — двумя основными темами были любовь и подвиги на поле боя.

Дамы превосходно ездили верхом и выезжали с гостями на природу, временами устраивая привалы, чтобы петь песни под деревьями или плести венки из цветов. После второго завтрака были танцы, за ними следовал послеполуденный отдых, а затем отправлялись на охоту, усадив на запястья соколов. Дело было летом, и вечерняя трапеза (холодная куропатка, курица, фрукты и вино) подавалась на открытом воздухе. После ужина до поздней ночи продолжались игры и танцы при свете огромных факелов, которые держали слуги. (Муж хозяйки, кстати, имел привычку рано ложиться и предоставлял супруге занимать гостей.)

Наконец, обменявшись поцелуями, гости расходились по своим апартаментам. Испанцы пробыли в замке дольше, чем это предусматривалось их первоначальными планами. Описанные ими сцены расцвечены сверкающими красками средневековых миниатюр и шпалер. Они оживают на один чарующий миг, с цветами, соколами и флейтами, часовнями и caroles... Но нам хотелось бы знать намного больше. Что было изображено на великолепных шпалерах? Веселые пасторали и популярные сцены из пастушеской жизни, как их описывал поэт Эсташ Дешан? Были ли серебряные блюда — подобно золотому блюду Людовика Анжуйского — украшены изображениями сцен из Roman de la Rose, Cite des dames[81] Кристины де Пизан или Истории о Тристане и Изольде? Читал ли старый граф, сидя на постели, подобно герцогу Беррийскому, заказавшему специальные подсвечники «для больших свеч, чтобы при их свете читать романы» (которые гораздо чаще, чем более серьезные тома из герцогской библиотеки, приходилось отправлять к переплетчику)? И какие роскошные ткани и драгоценности были в моде у женщин? Были ли у графини золотые подвязки, подобные тем, что носила герцогиня Орлеанская, украшенным эмалями, изображавшими ее девиз из слез и анютиных глазок, или броши в виде павлинов и маргариток, как у Екатерины Бургундской?