Женщины стали смелее — несомненно, их опыт и интриги во времена Фронды способствовали этому. Мадам де ла Гетт, с двенадцати лет обучавшаяся фехтованию и обращению с оружием, оказалась способной выдержать осаду в своем замке Сюс-си; Кретьена д’Агер, графиня де Сольт, собрала армию, во главе которой собиралась отбить Прованс у герцога де Савуара. Когда в 1659 году после подписания Пиренейского договора испанский министр дон Луис де Аро поздравил Мазарини с тем, что тот сможет теперь спокойно править Францией, фаворит Анны Австрийской ответил, что Францией еще ни один министр спокойно не управлял и что у всех министров в числе главного повода для беспокойства были дамы. «Сейчас во Франции есть три женщины, которые вполне способны управлять тремя большими королевствами, или, скорее, перевернуть их вверх дном»,— добавил кардинал. Несомненно, он имел в виду герцогиню де Лонгвиль, принцессу Палатинскую и герцогиню де Шеврез{128}, хотя и кроме них во Франции было множество решительных женщин. (Ветреная герцогиня де Шеврез всю жизнь провела в бурлящем котле политических интриг. Она часто бывала в ссылке, но ее ничто не устрашало. Герцогиня переплыла Сомму, когда была вынуждена бежать в Англию; позднее, в Лондоне, она переплывала Темзу, просто чтобы позабавиться, нарушая душевный покой чопорных пожилых вдов-аристократок; когда ей пришлось бежать в Испанию, она проехала через всю Францию верхом, переодетая в мужское платье. Она боролась против Ришелье, а после его смерти перенесла свою нерастраченную неприязнь на Мазарини — замечательная женщина, более того, чрезвычайно соблазнительная.)
Эти воинственные героини были склонны обходиться без приличествовавшей дамам сдержанности, и, как замечал в предисловии к своим oeuvres galantes[140] аббат Коттэн, женщины в то время настолько потеряли стыд, что первыми делали авансы мужчинам.
Граф де Бюсси-Рабютен во время своих военных странствий по Франции убедился в справедливости подобных утверждений. В 1638 году, будучи еще совсем молодым, он влюбился во вдову бывшего губернатора Гиза, где армия стояла достаточно долго, так что граф мог по достоинству оценить прелести этой женщины. Однако поначалу он не решался заходить слишком далеко, полагая, что «любви знатной дамы можно добиться только множеством писем вкупе с долгими слезами, вздохами и молениями». Он рассказывает в своих Мемуарах, как раз или два тайком протягивал к даме руку и торопливо ее отдергивал, опасаясь, что его сочтут слишком дерзким. Вдова краснела, а Бюсси дрожал от страха, думая, что своим бесстыдным поведением навлек на себя ее гнев, пока однажды рассерженная дама не воскликнула в отчаянии: «Моп Dieu, топ pauvre ami»![141] Ну и трусишка же вы, а еще военный!» Поощренный таким образом Бюсси стал вести себя смелее, но при этом отметил, что, «в противоположность тому, что происходит обычно, я любил ее так же, если не больше, после того как она отдалась мне». Однако, объясняет он, для него еще не пришло время прочных привязанностей. Ему быстро надоела вдова, у которой однажды возникла мысль надеть костюм пажа и сопровождать графа в его кампаниях. (Одна или две страстные женщины уже проделывали это в царствование Беарнца.)
В Мулене Бюсси встретил еще одну смелую даму, графиню, в чьем замке он был на постое. Оставаться наедине им было трудно из-за ее мужа, имевшего досадное обыкновение посылать слуг шпионить за своей женой. Ночью лакей Бюсси, как только видел, что его господин улегся в кровать, подоткнув одеяло, удалялся и осторожно запирал за собой дверь. Кроме того, спальня, отведенная молодому графу, имела мрачный вид; это была «одна из тех комнат,— писал Бюсси,— в которых ждешь встречи с привидениями, а привидений я боюсь, хоть и не очень в них верю. Поэтому, забравшись в постель, я сразу накрывался с головой одеялом — так было теплее, и моего слуха не достигали звуки, которые могли бы меня напугать. Однажды ночью я услышал, как кто-то громко барабанит в мою дверь, а затем раздались шаги: кто-то вошел в спальню. Сперва я не хотел выглядывать из-под одеяла, но когда этот некто отдернул полог моей кровати, мне ничего другого не оставалось. Глазам моим предстали шесть незнакомых дам. Одни несли блюда, наполненные доверху мясными закусками, которые поставили на стол, другие — горящие факелы. Это походило на детскую сказку о легком ужине, подаваемом незнакомцу, когда выпадающие из каминной трубы руки, ноги, головы срастаются, превращаясь в человеческие существа, которые пьют, едят, а затем исчезают. Следующими в комнату вошли три молодые женщины, которых я встречал ранее, в середине шла графиня в элегантном deshabille[142]. Я все еще был убежден, что меня водит за нос нечистый дух, но графиня была так прелестна, что я был бы весьма рад попасться в его ловушку! Графиня рассмеялась, чтобы ободрить меня, подошла и села в изголовье кровати, приказав, чтобы стол поставили поближе. С ней была некая дама, игравшая роль дуэньи, которая села на постель с правой стороны, тогда как графиня расположилась слева, и мы начали есть с таким аппетитом, словно в тот вечер не ужинали. Я не прятал рук под одеяло, хотя было очень холодно. Время от времени я целовал графиню, да и дуэнью тоже, чтобы задобрить ее; так мы провели около двух часов. Не думаю, что, когда пришла пора расстаться, графиня провела остаток ночи спокойнее, чем я...»
После нескольких приключений, более-менее похожих на это, едва ли можно винить Бюсси за такие слова: «Я знаю, что любовь должна быть уважительной, но если хочешь быть вознагражденным, будь предприимчивей. Успех гораздо чаще выпадает на долю развязных молодых людей, в чьих сердцах любви вовсе нет, нежели достается любовникам, исполненным уважения к любимой женщине, вдохновленным пламеннейшей страстью на свете».
Стремительность, с которой развивались романы, привела к тому, что к любви стали относиться с презрением. В комедии L Amour a la mode[143], написанной в 1651 году, Тома Корнель{129} дает реалистическую картину фривольного волокитства, которое сходило в середине века за любовь,— когда у молодых людей было по нескольку любовных интриг одновременно, а дамы бросались в любовные схватки подобно пылким дуэлянтам, которые в стремлении ранить противника не думают о том, что их самих могут задеть. В 1653 году вышла в свет книга с красноречивым названием Разделенная любовь, где доказывается, что возможно испытывать совершенную и одинаковую по силе любовь к нескольким особам одновременно.
На смену любви пришло желание самоутвердиться, похвалиться в обществе своими любовными победами и перещеголять других. Мужчины завязывали интрижку спокойно, с заранее обдуманным намерением, с таким расчетом, чтобы о них заговорили. Среди подобных эгоистов было в ходу выражение «грузить корабль». Мужчина «грузил корабль» с маркизами де X, де Y, де Z, а в конце сезона суммировал эти «грузы», чтобы похвастаться перед приятелями. Доблесть, проявленная на любовном фронте, повышала престиж мужчины в аристократических кругах.
Уже не было в живых маркизы де Рамбулье, но ее место заняла другая женщина, создавшая салон, где публика училась изящным манерам. Хозяйка салона ратовала за то, чтобы в речах и в отношениях между полами царила изысканность. Эта дама — мадам де Сабле — была фанатичной приверженкой испанской галантности, она отменно сочиняла любовные письма и твердо верила в «нежную дружбу» как источник рыцарских добродетелей. В ту пору мысль о возможности существования чистой, интеллектуальной дружбы между мужчинами и женщинами была чем-то новым.
Эта идея в сочетании с подчас экстравагантными методами очищения языка послужила толчком для появления Preciosite[144], по поводу которого много злословили. Precieuses (жеманниц), которые начали появляться в 1654 году, во всеуслышание упрекали в организации заговора против любви и «невинных удовольствий». Их противники во главе с весельчаком Гастоном Орлеанским предпочитали coquettes[145] (это слово появилось примерно в 1645 году), которые более терпимо относились к распутникам.
