Д’Юрфе был человеком эпохи Возрождения, которого вдохновляли теории Платона и кабалистика. В Астрее он развивает идею о любви как о работе одного лишь разума — средоточия нашей жизни,— связанной со знанием, которое рождается, когда человек ясно видит достоинства предмета своей любви. Ни одна жизнь не будет благородной, если в ней отсутствует любовный стимул. Любовь связана также с волей: влюбленные решают любить. Любовь есть одновременно героизм и вдохновение, внутренний импульс, который увлекает конечное человеческое я к Всевышнему. Совершенная любовь — та, в которой заняты и душа, и тело. Однако мистическое предначертание объясняет тайну некоторых роковых страстей. Это — развитие теории «слепой силы», которую в Тристане и Изольде олицетворяет любовное зелье, у Рон-сара и других писателей шестнадцатого века —небесные светила, а позднее, в семнадцатом столетии,— янсенистская доктрина предопределения, которой, по-видимому, был увлечен Расин.
Во всех романах первой половины столетия подчеркивалось, сколь важно для мужчины выработать в себе изысканность и утонченность, часто бывая в дамском обществе, и о любви часто говорили языком, напоминавшим язык трубадуров. «Любовь пробуждает и очищает дух, делает его способным на размышления о предметах благородных и придает ему силы для свершения самых славных подвигов»,— писал Буаробер{125} в своей Histoire indienne[133]. Во всех книгах галантные беседы и образцовые любовные послания можно было найти на любой странице.{126} Пастушки из Аст-реи неутомимо писали друг другу письма, которые заучивали наизусть и не упускали случая продекламировать. В реальной жизни люди также писали горы любовных писем. Бассомпьер однажды, когда ему грозил арест, устроил костер из таких вот нежных посланий — их у него в комнате оказалось более шести тысяч.
Умение писать любовные письма было одним из признаков благовоспитанности. Бюсси-Рабютен в своих Любовных максимах советовал влюбленным писать день и ночь, ибо письма есть топливо любви. Те же, кто не мог придумать, что бы написать, могли почерпнуть вдохновение в полезных учебниках. Les Fleurs du bien dire[134] включали семьдесят два образца ходульно-возвышенных писем на всевозможные темы: разлука (печаль по этому поводу), радость от возвращения возлюбленного, путешествие... одним словом, читателю услужливо, тщательно разложив по полочкам, преподносили все разнообразные ситуации, с которыми только может столкнуться влюбленный человек. Де Рю, автор Marguerites frangaises[135], зашел еще дальше в своем стремлении к практичности — расположил темы по алфавиту: Adieux[136], Благосклонность, Верность, Гнев, Доверие... В статье Пламя любви можно было найти предложения вроде: «Один и тот же огонь охватывал наши сердца, но лишь мое обратил в пепел» — или наоборот: «Ваши бесстыдно зажженные огни не собьют с курса корабль моей сдержанности». В статье Слезы можно было прочесть следующее: «Те прекрасные слезы, которые высохли под лучами ее красоты, обжигающими всех, кто приближается к ней».
Но что если адресату любовного письма, списанного из Marguerites или Printemps des lettres amoureuses[137], не составит труда догадаться, откуда оно «содрано»? Автор, предвидя такую возможность, приводил список отдельных предложений и фрагментов фраз, которые можно было комбинировать тысячью различных способов.
Профессиональные художники украшали любовные письма аристократов нестареющими символами любви, которые были под стать шаблонным фразам текста: пронзенными сердцами, гирляндами из роз и мирта, бантами из лент, купидонами и стрелами. Голубой и золотой краской вместо чернил писали свои письма те, кто мог себе позволить подобное излишество.
Утонченные традиции галантной любви, любви в беседах, продолжались и развивались в знаменитой «голубой» гостиной красавицы полуитальянки Катрин де Вивонн, маркизы де Рамбулье,— своеобразное проявление изящного бунта против грубости, царившей при гасконском дворе Короля-Повесы.{127} Приглашение в салон маркизы, где читали вслух новые книги и романы разворачивались по сценарию, разработанному в соответствии с наукой любви, воспринималось как знак отличия. Вольностей там не терпели. Профессиональный поэт и любовник Вуатюр, который однажды, помогая маркизе подняться по лестнице, сперва запечатлел поцелуй на ее руке, а затем осмелился поднять ей рукав и поцеловать руку выше кисти, поплатился за это изгнанием из ее салона на несколько недель. Все скучали без него — он был таким жизнерадостным (хотя маркиза всегда говорила, что он вечно похож на мечтающую овечку, когда пообедает). «Никто не может любить одновременно пять или шесть женщин так преданно, как я,— хвастал поэт,— но любить семерых — это стыдно». Любовница Вуатюра, мадам де Санто, овдовев, хотела выйти за него замуж и ходила за сопротивлявшимся поэтом повсюду, но Вуа-гюр не желал связывать себя узами брака. Она осталась преданной ему, и он умер у нее на руках.
Однако из вышесказанного отнюдь не следует, что в «голубой» гостиной маркизы собирались одни ханжи. Маркиза любила удивлять своих гостей, и они часто устраивали розыгрыши, напоминавшие проказы эпохи Возрождения (фактически подобные шуточки были постоянной чертой французского общества до девятнадцатого века).
Однажды вечером, после того как граф де Гиш съел полную тарелку грибов, маркиза и ее друзья велели его слуге ушить одежду своего господина; наутро, обнаружив, что платье ему узко, граф решил, что его тело распухло от отравления грибами, и в утреннем халате отправился к мессе, дабы подготовить душу к последнему путешествию. В другой раз Вуатюр отомстил маркизе за шутку, которую она сыграла с ним. Он привел в ее спальню пару живых медведей. Дрессировщик заставил зверей встать на дыбы и положить лапы на верхний край ширмы. Обернувшаяся на шум маркиза взвизгнула и едва не упала в обморок при виде двух взиравших на нее зверей!
В то время как мужчины и женщины — завсегдатаи гостиной маркизы де Рамбулье и их преемники — вели утонченные салонные беседы, великий Корнель, особенно в ранних своих пьесах, отражавших идеал невозмутимого honnete homme[138] и тогдашнее учение о самоконтроле, облагораживал язык театра и превозносил любовь героическую. «Любовь honnete homme,— писал он в предисловии к своей La Place Roy ale[139],— всегда должна быть сознательной». Идеал того времени Корнель выразил в образе своего знаменитого героя Сида. Сид — это драма силы воли. Родриго решает убить отца своей невесты; Химена полна решимости отомстить за смерть отца любимому человеку. И он, и она не уступают друг другу в героизме. Такие герои и героини великолепны. Они вызывали и продолжают вызывать восхищение, но они чересчур недосягаемы, чтобы иметь хоть какое-то влияние на реальную жизнь, хотя, вероятно, и вдохновляли дам, которые во время Фронды занимались политическими интригами. К середине столетия большинство людей несколько устали от героики. Изменились и атмосфера, и публика. Люди уже меньше верили в свободу нравов и свободу воли. Они стали более склонны к фатализму, их в большей степени интересовали страсти, с которыми они были знакомы по собственному опыту.
Войны принуждали молодых людей находиться на границе. Любовью они занимались зимой, когда приостанавливались военные действия, и любовь эта была грубой и торопливой.
Бюсси-Рабютен и многие его современники упоминали о вызванном этими вынужденными обстоятельствами «беспорядке в любовных отношениях».
