Между владениями двух держав имелось множество других различий. Подданные двух держав по-разному реагировали на ту обстановку, с которой они сталкивались в Северной Америке, что, в свою очередь, отражалось на различных сторонах жизни их колоний.

Две империи заметно различались по своей хозяйственной структуре. Если оставить в стороне Ньюфаундленд и Гудзонов залив, представлявшие собой «монокультурные» регионы (в первом случае — рыболовецкий, во втором — мехоторговый), то можно констатировать, что и в английских и во французских владениях в том или ином виде развивалось сельское хозяйство, рыболовство, пушной промысел, лесная промышленность. Однако значение, которое придавалось каждой из этих отраслей в той или иной колонии, было неодинаковым. Так, если для жителей Канады, промысел трески имел второстепенное значение, то для Массачусетса с начала 1640-х годов он стал очень важной статьей доходов. Не случайно позолоченная треска висела в зале заседаний совета этой колонии, а ирокезы называли Новую Англию «Кипшон» (т.е. «Рыба»). Рыбаки из Бостона, Сейлема, Марблхеда и других селений регулярно совершали рейсы к отмелям, тянущимся вдоль восточного берега полуострова Новая Шотландия и считавшимися французскими владениями. Сушеная и соленая треска шла на экспорт в Европу и Вест-Индию. Уже в 1645 г. из Массачусетса было вывезено рыбы на 10 тыс. фунтов.[199]

Обратная ситуация сложилась с пушным промыслом. Для английских колонистов он долгое время представлял собой побочный вид деятельности. Лишь после завоевания Новых Нидерландов английские купцы включились в торговлю бобровыми шкурками, которую с 1620-х годов вели голландцы в форте Оранж. Переименованный в Олбани этот пункт стал центром английской мехоторговли, а позднее — одним из основных каналов, через который шла английская экспансия на запад и северо-запад в сторону французских владений. Помимо Олбани меха (оленьи шкуры) имели определенное значение только для экономики Южной Каролины. В Канаде, наоборот, добыча пушнины была одной из основных отраслей хозяйства, а меха являлись главной статьей экспорта этой колонии.

Англичане и французы неодинаково реагировали на те природные условия, с которыми им пришлось столкнуться в Новом Свете. Кстати, эти условия также были не совсем одинаковыми. Обосновавшись на Атлантическом побережье нынешних США, англичане получили в свое распоряжение земли, в целом хорошо подходящие для развития различных отраслей сельскохозяйственного производства, в то время как французам досталась долина реки Св. Лаврентия — регион с гораздо менее благоприятными природно-климатическими условиями. Вместе с тем продвижение английских поселенцев на запад почти повсеместно наталкивалось на горные хребты Аппалачей и Аллеган, миновать которые можно было только на юге (на границах с Флоридой) и в долине Гудзона, однако в первом случае это вело к конфликту с испанцами, во втором — с французами. В распоряжении французов, наоборот, оказались очень удобные водные пути, ведущие в глубь континента: река Св. Лаврентия и ее притоки, связанная с ней система Великих озер, а также бассейн Миссисипи, отделенный от них достаточно низким и легко проходимым водоразделом.

По-разному складывались отношения представителей двух держав с коренными жителями Северной Америки. В силу ряда причин английские колонисты испытывали большие трудности в налаживании связей с индейцами. Отношение к ним в Английской Америке было в лучшем случае настороженным, в худшем случае открыто враждебным. Даже такой покровитель аборигенов, как Роджер Уильямс, был убежден, что «все они чрезвычайно ненадежны и вероломны».[200] Вплоть до начала XVIII в. за крайне редким исключением англичане и жители их колоний не проявляли никакого интереса к обращению язычников в христианство. Хотя во многих английских колониальных хартиях и других официальных и пропагандистских документах того времени распространение истинной веры провозглашалось основной целью создания поселений в Новом Свете, провиденциализм, в целом характерный для английской колониальной экспансии и являвшийся одной из ее движущих сил, имел отношения к индейским землям, но не к индейским душам.

Такая ситуация была неразрывно связана с тем обстоятельством, что аборигены были просто не нужны англичанам (быть может, за исключением самых первых лет существования их поселений), но, напротив, являлись ненужной помехой для развития их переселенческих и плантационных колоний, и от этой помехи нужно было в той или иной форме избавиться. Под это был подведен соответствующий идеологический базис, в выработке которого приняли участие многие колониальные лидеры, а также ряд выдающихся мыслителей того времени. В результате, как честно признают современные англосаксонские специалисты, вся политика их соотечественников по отношению к коренным жителям Североамериканского континента сводилась к тому, чтобы «оттеснять индейцев или, где это было продиктовано обстоятельствами, уничтожать их».[201]

Следует также отметить, что имевшие место коммерческие контакты аборигенов с английскими торговцами, как правило, не переходили в политические союзы. Исключением была лишь так называемая Договорная цепь («Covenant Chain»), которая связывала Нью-Йорк, а через него и другие английские колонии с могущественной Лигой ирокезов и зависимыми от нее племенами (впрочем, союзные отношения с ирокезами были в определенной степени унаследованы англичанами от голландцев; существенную роль сыграло и то обстоятельство, что еще с 1610-х годов французы активно включились в межплеменные конфликты на стороне противников ирокезов: алгонкинов, гуронов и монтанье). Кроме ирокезов, лишь некоторые племена юго-востока иногда выступали союзниками Южной Каролины.

В отличие от англичан, и администрации, и простым жителям Канады и Акадии удалось наладить достаточно эффективные и разносторонние связи со множеством индейских племен, среди которых были и такие, которые проживали на значительном расстоянии от французских поселений. Идейной основой политики по отношению к аборигенам стала мысль о возможности «офранцуживания» индейцев, впервые выдвинутая еще в 1627 г. и в дальнейшем получившая значительное распространение и развитие (ее сторонниками в частности были Ришелье и Кольбер).

Конечно, в первую очередь такая ситуация была связана с тем, что аборигены были необходимы французам. Индейцы-охотники являлись важнейшим звеном в системе пушного промысла, на котором в значительной степени базировалась экономика Новой Франции. Кроме того, союз с индейцами помогал обеспечивать безопасность обширных, но малонаселенных владений Парижа и в то же время позволял французам развивать экспансию в глубь континента (что, по понятным причинам, было в определенной степени выгодно и аборигенам).

Укреплению контактов французов с индейцами способствовала также деятельность католических миссионеров, которая была чрезвычайно активной и в целом довольно успешной, хотя и не лишенной противоречий. Несомненно, ее эффект заметно усиливало отсутствие такой деятельности у англичан (даже среди их союзников ирокезов долгое время находились французские священнослужители).

Наконец, еще одним важным моментом, способствовавшим франко-индейскому сближению, являлось наличие отчетливо выраженной взаимной комплиментарности этих этнических коллективов. Именно она лежала в основе поражавшей современников способности французов устанавливать контакт с самыми «дикими» племенами, говорившими на различных языках и часто враждовавших друг с другом. Связи французов с индейцами были столь прочны, что их не могло существенно поколебать даже то обстоятельство, что английские торговцы и скупщики пушнины предлагали аборигенам более дешевые товары. Бывали случаи, когда то или иное племя, воюя с англичанами на стороне французов, продолжало поддерживать контакты с английскими торговцами (впрочем, как отмечают современные исследователи, французские товары были более качественными и доставлялись непосредственно в индейские селения[202]).